Харри Мулиш - Расплата

Шел январь 1945 года. Почти вся Европа — уже освобожденная — праздновала, ела, пила, любила и постепенно начинала забывать войну; но Харлем пребывал во прахе, все больше напоминая шлак, который выгребали из печи, когда еще был уголь.

На столе перед матерью лежал синий свитер, вернее, то, что от него осталось. В левой руке мать держала клубок шерсти и быстро наматывала на него нить, которую правой рукой вытягивала из свитера. Антон следил за тем, как нить движется туда и обратно, как в результате этого движения свитер, словно пытавшийся схватить что-то широко раскинутыми рукавами, исчезает из мира, постепенно превращаясь в шар. Мать улыбнулась ему, и он снова опустил глаза в книгу. Ее светлые косы были закручены вокруг ушей — как морские ракушки. Иногда она останавливалась и отпивала глоток остывшего суррогатного чая, заваренного на растопленном снеге, который они брали в саду. Водопровод тогда не был еще отключен — просто он замерз. У матери разболелся зуб, но лечиться было не у кого, и ей пришлось воспользоваться бабушкиным способом: сунуть в дупло гвоздику (несколько штучек которой случайно нашлось на кухне), чтобы унять боль. Она сидела очень прямо, а муж ее, читавший напротив, горбился над книгой. Его темные с проседью волосы подковой охватывали голое темя; время от времени он дышал на руки, большие и грубые, — руки рабочего, хотя на самом деле он был секретарем окружного суда.

На Антоне была одежда, из которой успел вырасти его брат, а Петер в свою очередь донашивал черный костюм отца. Петеру исполнилось семнадцать, и оттого, что он начал неожиданно быстро расти как раз в то время, когда еды становилось все меньше и меньше, тело его казалось составленным из деревянных планок. Он готовил уроки. Последние несколько месяцев Петер не выходил на улицу: он выглядел совсем взрослым, его могли схватить во время облавы и отправить на работы в Германию. Петер дважды оставался на второй год в гимназии, дошел только до четвертого класса, и, чтобы он не отстал еще сильнее, отец стал сам заниматься с ним и задавать уроки. Братья были так же не похожи друг на друга, как и их родители. Бывают пары, поразительно друг на друга похожие: к примеру, жена похожа на мать мужа, а муж — на отца жены (или еще сложнее — как оно обычно и бывает), но семья Стейнвейк четко делилась на две части: Петер был голубоглазым блондином — в мать, а Антон — темноволос и кареглаз — в отца, от которого он унаследовал и смуглую кожу, более темную вокруг глаз. Он учился в первом классе лицея, но тоже не ходил в школу: из-за того, что угля не хватало, рождественские каникулы продлили до конца холодов.

Антон был голоден, но знал, что только завтра утром получит клейкий серый бутерброд со свекольной патокой. Днем он проторчал целый час в начальной школе, в очереди у центральной кухни. Только когда стемнело, на улицу въехала тележка с котлами, в сопровождении вооруженного полицейского. Карточки были прокомпостированы, в кастрюлю налили четыре половника водянистого супа, и на обратном пути ему удалось отхлебнуть немного теплой, кисловатой бурды. К счастью, скоро уже можно было ложиться спать. А во сне он всегда видел мир.

Все молчали. Снаружи тоже не доносилось ни звука. Война была всегда и всегда будет. Ни радио, ни телефона, ничего. Язычки пламени шелестели; иногда слышался мягкий хлопок. Завернувшись в шаль, сунув ноги в мешок, сшитый матерью из старой хозяйственной сумки, Антон читал статью в «Природе и технике» — на день рождения ему подарили подшивку журналов за 1938 год. «Письмо потомкам». На фотографии группа плотных американцев в жилетках смотрит вверх на огромную сверкающую гильзу в форме торпеды, которая висит над их головами и вот-вот будет опущена под землю на глубину 15 метров. Через 5000 лет потомки смогут вскрыть гильзу и получить представление об уровне цивилизации времен Всемирной выставки в Нью-Йорке. В гильзе из невероятно прочного медного сплава заключен цилиндр из огнеупорного стекла, заполненный сотнями предметов: микроархив, описывающий положение в науке, технике и искусстве, содержащий десять миллионов слов и тысячу изображений; газеты и каталоги; знаменитые романы и, конечно, Библия; «Отче Наш» на трехстах языках; послания великих людей и — документальные съемки чудовищной бомбежки Кантона японцами в 1937 году; семена; электрическая розетка; логарифмическая линейка и разные другие вещи — даже дамская шляпка (осенняя мода 1938 года). Все ведущие библиотеки и музеи мира получили документ, в котором указаны координаты этого места — залитой бетоном «шахты вечности», — чтобы в семидесятом столетии ее легче было найти. Но зачем, думал Антон, ждать до 6938 года? Неужели неинтересно было бы посмотреть на все это раньше?

— Папа, сколько это — пять тысяч лет назад?

— Ровно пять тысяч лет, — отвечал Стейнвейк, не отрываясь от книги.

— Это-то понятно. Но было ли тогда уже… я имею в виду…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, что люди, так же как теперь…

— …были цивилизованными?.. — подсказала мать.

— Да.

— Почему ты не даешь мальчику самому сформулировать? — Стейнвейк посмотрел на нее поверх очков и повернулся к Антону. — Цивилизация в те времена была в младенческом состоянии. В Египте и в Месопотамии. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что тут написано: через…

— Готово! — Петер разогнулся, отодвигая свои словари и грамматики. Он подал тетрадь отцу, а сам подошел к Антону. — Что ты читаешь?

— Ничего, — Антон прикрыл книгу грудью и скрещенными руками.

— Оставь, Тони, — сказала мать, отталкивая его назад.

— А он мне тоже никогда не дает заглядывать.

— Наврал, как навонял, Антон Муссерт, — сказал Петер.

В ответ Антон запел, зажимая нос:

— Молчать! — крикнул Стейнвейк и хлопнул ладонью по столу.

Антона звали так же, как лидера голландских фашистов Муссерта, и это служило постоянным поводом для издевок. Фашисты во время войны часто называли своих сыновей Антонами или Адольфами, иногда — даже Антон-Адольфами, и об этом можно было прочесть в торжественных объявлениях о рождении, осененных знаком волчьего капкана [3] «Волчий капкан» — до 1945 года эмблема голландской фашистской партии «Национал-социалистическое движение» — НСД. или рунами.

Позднее, встречая человека с таким именем (либо тех, кто называл себя Тон или Дольф), Антон прикидывал, не был ли тот рожден во время войны: такое совпадение, вне всякого сомнения, означало, что родители этого человека совершили в своей жизни грандиозную ошибку. Через десять или пятнадцать лет после войны имя Антон перестало вызывать неприятные ассоциации — кто же помнит это ничтожество Муссерта? С Адольфом, однако, ничего подобного не происходит. Проклятие с этого имени будет снято только тогда, когда вторая мировая война наконец станет прошлым; но для этого сперва придется пережить третью, которая разом покончит со всеми, в том числе и с Адольфами. Песенку, которую Антон спел в ответ, сегодня тоже не понять без объяснений: это гнусавый напев радиокомика, выступавшего под псевдонимом Невезучий Петер в те времена, когда еще можно было иметь радио. Но всего не объяснишь, тем более что и самому Антону многое сегодня непонятно.