Ирвин Шоу - Солнечные берега реки Леты

После работы он поехал на Лексингтон-авеню, в маленький бар, где три раза в неделю они встречались с Джин. Она уже была там и допивала первый виски, и он сел рядом и приветственно сжал ее руку. Они любили друг друга уже одиннадцать лет, но поцеловал он ее лишь однажды, в день, когда пришел конец войне в Европе, потому что она была школьной подругой Нарсис еще по Брин Мор, и давно, когда все только еще начиналось, они решили вести себя благородно. Она была высокая, величественная женщина; жизнь ее не баловала, отчего она выглядела сравнительно молодо. В часы, когда день уже клонится к вечеру, они потаенно и печально сидели в печальных маленьких барах и тихими, тоскливыми голосами говорили о том, как все могло сложиться совсем по-другому. Вначале разговоры их были оживленнее, и иногда на целых полчаса к Хью возвращались оптимизм и уверенность того молодого человека, который был среди первых в колледже и не знал еще, что от цепкой памяти, таланта и ума до удачи дорога совсем не близкая.

— Я думаю, — сказала Джин, пока он потягивал свой виски, — скоро нам придется покончить со всем этим. Это уже ни к чему не приведет. Ну в самом деле, разве я не права? И мне скверно. Я чувствую себя виноватой, а вы?

До сих пор Хью не приходило в голову, что он в чем-то виноват, кроме разве что того поцелуя в день победы. Но сейчас, когда Джин сказала об этом, он понял, что каждый раз, входя в бар и видя ее за столиком; он будет теперь чувствовать себя виноватым.

— Да, — сказал он печально, — наверно, вы правы.

— Я уезжаю на лето, — сказала Джин. — В июне. Когда вернусь, видеться мы больше не будем.

Хью горестно кивнул. До лета еще оставалось пять месяцев, но чувство было такое, будто позади что-то прошелестело и упало, словно опустился занавес.

Всю дорогу домой ему пришлось стоять, а вагон метро был так набит, что он не мог даже развернуть газету. Он читал и перечитывал первую страницу и думал при этом: «Нет, я определенно рад, что меня не выбрали в президенты».

В поезде было жарко, и, зажатый среди пассажиров, он чувствовал себя жирным и неуклюжим, и в нем вдруг поднялось дотоле незнакомое, неловкое чувство, что его тело ему в тягость. Потом перед самой 242-й улицей он обнаружил, что крокодиловая сумка осталась на столике в конторе. На мгновение от ужаса защекотало в горле и под коленками. И дело было даже не в том, что, приди он домой с пустыми руками, весь вечер будут вздохи, полувысказанные упреки и почти неизбежные слезы. И даже не в том, что он не доверял женщине, которая вечерами убирала контору и которая однажды (3 ноября 1950 года) — в этом он не сомневался — взяла из правого верхнего ящика почтовых марок на доллар и тридцать центов. Но сейчас, в уже опустевшем вагоне, некуда было скрыться от мысли о том, что за один день он дважды что-то забыл. Он не мог припомнить, чтоб еще хоть раз с ним случилось что-нибудь подобное. Он потер лоб кончиками пальцев, словно это могло ему помочь отыскать хотя бы туманное объяснение. Он решил больше не пить. Он выпивал всего пять-шесть виски в неделю, но, с другой стороны, алкоголь вызывает частичную амнезию (временную утерю памяти), это в медицине хорошо известно, и, может быть, он слишком восприимчив.

Вечер прошел, как он и предполагал. На станции он купил роз для Нарсис, но о крокодиловой сумке, забытой на столе, промолчал, потому что, как он правильно рассудил, это только усугубило бы его утренний проступок. Он даже предложил ей отправиться в город и ради такого торжественного случая пообедать где-нибудь в ресторане, но Нарсис целый день в одиночестве растравляла свои раны и лелеяла свое мученичество, и она настояла на том, чтобы они ели рыбу по девяносто три цента за фунт. К половине одиннадцатого она уже плакала.

Хью спал плохо и на следующий день явился на службу рано, но даже вид крокодиловой сумки, которую уборщица положила на самую середину стола, не поднял его настроения. В тот день он забыл названия трех пьес Софокла («Эдип в Колоне», «Трахиния» и «Филоктет») и номер телефона своего зубного врача.

Так это началось. Хью все чаще и чаще совершал прогулки в справочную библиотеку на тринадцатый этаж, он страшился этих прогулок, потому что всякий раз, как он снова и снова на протяжении часа пересекал комнату, сослуживцы поглядывали на него с недоумением и любопытством. Был день, когда он не смог вспомнить названий произведений Сарду, какова территория Санто-Доминго, симптомы силикоза, определение синдрома и как умерщвлял свою плоть, Симеон-Столпник.

В надежде, что все как-нибудь обойдется, он не сказал об этому никому, даже Джин, там, в маленьком баре на Лексингтон-авеню.

М-р Горслин все дольше и дольше простаивал за стулом Хью, и Хью сидел, делая вид, что работает, делая вид, что прекрасно выглядит; брыли его болтались, как веревки виселицы, а мозг был точно кусок мороженого мяса, который изгрызли волки. Однажды м-р Горслин пробормотал что-то о гормонах, в другой раз отправил Хью отдыхать в четыре тридцать. Хью работал у м-ра Горслина восемнадцать лет, и это был первый случай, что м-р Горслин сам предложил ему уйти домой, не дожидаясь конца рабочего дня. Когда м-р Горслин вышел, Хью продолжал сидеть за столом, слепо уставившись в отверзшуюся перед ним бездну.

Как-то утром, несколько дней спустя после годовщины свадьбы, Хью забыл название своей утренней газеты. Он стоял перед газетным киоском, глядя на разложенные «Таймсы», «Трибьюны», «Ньюзы» и «Мирроры», и все они были на одно лицо. Он знал, что последние двадцать лет он каждое утро покупал одну и ту же газету, но сейчас ни по макету, ни подзаголовкам он не мог определить, какую именно. Он наклонился и впился взглядом в газеты. Один из заголовков сообщал, что вечером президент будет произносить речь. Выпрямившись, Хью обнаружил, что не помнит имени президента и демократ он или республиканец. В первое мгновение он испытал то, что можно описать только как острую боль наслаждения.

Но он знал, что это обманчиво, как экстаз, пережитый Т. Е. Лоренсом, когда турки едва не забили его до смерти.

Он купил экземпляр «Холидей» и всю дорогу безучастно разглядывал цветные фотографии далеких городов. В этот день он забыл, в каком году Джон Л. Саливэн выиграл первенство мира в тяжелом весе и имя изобретателя подводной лодки. Ему пришлось идти в справочную библиотеку еще потому, что он не был уверен, где находится Сантандер — в Чили или в Испании.

В полдень он сидел за столом, уставясь на собственные руки: уже целый час он не мог избавиться от ощущения, что у него между пальцами бегают мыши. В это время в комнату вошел его зять.

— Привет стариканам! — сказал зять.

С того самого дня, как зять переступил порог его дома, он обращался с Хью непоколебимо весело.