Наталья Филиппова - Уикэнд

— Собака!

— Валерка Мухин из первого «а»!

Потом они начали хохотать — взахлеб, до слез. Убирать вызвались все. Пока убирали — разбили четыре горшка с цветами. Среди суматохи никто не заметил, как в дверях неслышно появилась Фосген. Егор вонзился ей головой в живот. Фосген словно носом чуяла непорядки.

— Что здесь происходит?

— Софья Геннадиевна, я вам после урока все объясню!

— Это вы называете уроком?

Фосген удалилась, не закрыв за собой дверь. Сколько суеты и неприятностей из-за какой-то несчастной твари, которой не найти было подходящего куста и понадобилось лезть, рискуя жизнью, на четвертый этаж, чтобы нагадить именно у нее, у Нины Львовны в кабинете!

Объяснялись после уроков, в кабинете Фосген.

— Чем вы объясните свое опоздание в школу?

Фосген успела сходить в роно. Она была мрачней тучи. Похоже, ей здорово попало.

— Семейными обстоятельствами, — не моргнув глазом, соврала Нина Львовна.

— У учителя не может быть семейных обстоятельств.

«Вот старая карга! — подумала Нина Львовна. — Это у тебя уже ничего быть не может». Она чувствовала себя молодой и независимой.

— Что происходило у вас в третьем «бе»?

— Убирали…

— Вы прекрасно знаете, что класс надо убирать накануне!

— Но загадили мне его только сегодня, — ответила Нина Львовна, позаимствовав цинизм Леры, спокойствие Лени Рубанова, прямодушие Егора. Ей даже показалось, что пахнет от нее фокстерьером. И Фосген побледнела:

— Нина Львовна, вы переступаете границы дозволенного. Боюсь, мы с вами не сработаемся.

— Ну тебя, дуру, к черту! — сказала Нина Львовна вслух за дверью школы, выключилась и пошла себе беззаботно, легко. Не Нина Львовна, а Нинка Ильина. Шла, дышала свежим после дождя воздухом, стараясь ни о чем не думать.

Впереди в ногу, плечо к плечу, шагали двое. Нине Львовне не хотелось их обгонять, ей нравилось быть совсем одной. Они о чем-то говорили.

— …бледная, синяки под глазами… рваные колготки…

Девушка оставляла за собой легкий аромат дорогих духов.

— …неприятности. Может, у нее муж пьет? Негодяй. Я бы ему глаза выцарапала!

— Брось! Нашла из-за чего расстраиваться, — отвечал парень. — Училки все «с тараканом». Оттого и мужики у них спиваются.

Марьяша! Нина Львовна повернулась и побежала в другую сторону. Задворками добралась до метро. Было ей больно и обидно. Юрик никогда не был пьяницей. Значит, было что-то в ней самой вызывающее жалость Марьяши. Может, она действительно несобранная, непрофессиональная, несостоявшаяся… Нина Львовна нанизывала слова с приставкой «не» и перебирала эти мрачные четки.

У метро давали цыплят. «Зажарю табака, чаю выпьем — пройдет», — подумала Нина Львовна, натянула поплотней берет и стала пробиваться к прилавку.

Эскалатор затормозил почти сразу, как Нина Львовна на него ступила. Она не удержалась, упала на толстого дядьку. Тот подхватил ее и раздраженно бросил:

— Пить меньше надо!

Нина Львовна ничего ему не ответила, но всхлипнула: «Сам, наверное, пьяница, рожа-то какая красная».

В автобус Нина Львовна втиснулась с трудом, уцепившись одной рукой за поручень, а другой прижимая к себе мешок, из которого торчали шесть желтых костистых лап. На ступеньку, пытаясь сломать Нине Львовне позвоночник, взгромоздилась крепкая девчонка в оранжевом «петушке». Нина Львовна поддернула сумку. Девчонка на нижней ступеньке взорвалась:

— Да ты что мне своими лапами вонючими в нос тычешь?! Понаедут, деревенщина чертова, понабьют мешки — ни пожрать, ни в автобус сесть!

Нина Львовна все это выслушала и захотелось ей вдруг заорать во весь голос, что она непьющая, коренная ленинградка, что она закончила университет, что муж у нее без пяти минут кандидат наук, что никто не смеет с ней так обращаться. Но она не заорала — она вытащила из-под мышки зонт и изо всех сил два раза стукнула по оранжевому «петушку».

Девчонка взвизгнула, соскочила с подножки:

— Шизо! Предупреждать надо!

Наконец-то парадная! Кошками пахнет. Темно-зеленая краска на стенах облупилась. Дом!

В школе Нину Львовну относили к аристократии — у нее был муж и отдельная, светлая, чистая кооперативная квартира. Ванная с голубым кафелем. Кухонный гарнитур «Березка». Электрическая плита с грилем.

Нина Львовна ускорила шаг, каблуки застучали по лестнице почти весело. При-шла, при-шла! На площадке между этажами, в углу, сидел пьяный. Нина Львовна брезгливо посторонилась, подумав: «Тоже ведь чей-то муж!»

И тут взгляд ее привлек шарф, а потом грязная до неузнаваемости куртка и старые джинсы. Мама дорогая! Перед ней сидел Юрик! Нина Львовна бросила сумки, принялась трясти его. Вить по щекам. Тщетно!

В руке у Юрика Нина Львовна увидела свернутый трубочкой журнал. Развернула — яркая глянцевая обложка «Analitical Chemistry» — большая редкость. Не иначе как в библиотеке спер. На первой странице реклама. У Нины Львовны сжалось сердце. Вот они — рутениевые покрытия! В Германии ими чуть ли не кастрюли уже обрабатывают. А этот теоретик второй год ищет вакуумный насос и какие-то шланги!

Нина Львовна стукнула Юрика журналом по физиономии, заплакала. Юрик хихикнул и запел: «Солдаты любят про любовь…».

С пятого этажа спускался сосед Алик — Шуркин муж — с чемоданом. Он помог Нине Львовне доволочь Юрика до квартиры и усадить на стул в коридоре. Юрик приоткрыл глаза, узнал Алика, икнул, с трудом выговорил:

— Ну как тебе Шурка… с кофемолкой? — и мешком свалился на пол.

Алик, поморщившись, вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Нина Львовна зло пнула мужа в бок, взвизгнула: «Алкоголик!».

Потом устало опустилась на кухонную табуретку. В ушах звенело от страшного грохота — Марфуша ловила свой хвост в пустом ведре. «Сумасшедший дом какой-то! Зачем я сюда пришла?» — подумала Нина Львовна.

Чем-то противно пахло. Огляделась — цыплята! И как она раньше не заметила? Она вытряхнула их в раковину — жалкая картина — тощие, синие, лапки кверху, словно своей смертью почили. Еще раз понюхала — хоть выбрасывай. Хотя, если положить в уксус, запах исчезнет. Нина Львовна открыла хозяйственный шкаф в туалете, интуитивно почувствовала, как на нее что-то падает. Увернулась — в унитаз упал молоток и разбил его.

Нина Львовна взяла с полки бутылку с уксусной эссенцией, легко открыла ее и влила в себя сколько могла. Рот обожгло. Кашляя, задыхаясь, добралась она до кухни.

В незакрытую дверь протиснулась Шура — глаза — темные щелочки — заплаканные, под мышкой — ночная рубашка, в руке — кофемолка.

Увидев скорчившуюся за столом, хватающую воздух ртом Нину Львовну, Шура уронила все что было у нее в руках, схватила ее за плечи и принялась трясти.

— Что ты сделала, идиотка? Что с тобой? Надо «скорую»?