Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов

Она поставила часы на пол, рядом положила тетрадь, легла в теплую воду. Я велела ей расслабиться.

Ровно в девять я услышала в коридоре его хромую поступь; она улыбнулась. Шаги замерли у двери, потоптались, затем начали ходить туда-сюда. Часы тикали. Я сказала, чтобы она поплескалась. Через двадцать минут шаги туда-сюда за дверью нетерпеливо заплясали. Потом он постучал. Я велела не отвечать, и она зажала рукой рот, чтобы не захохотать в голос.

Сначала он стучал, потом заколотил в дверь кулаками.

– Пустите меня! – умоляюще закричал он. В голосе отчаяние. И я представила его тощие ноги в полосатых пижамных штанах, его халат, малиновые тапки.

В полдесятого стук прекратился. Старик сдавленно что-то выкрикнул, смесь ярости и бессилия, и шаги тут же захромали прочь. Быстро, почти бегом. Она улыбнулась, поплескала себе воду на живот. Она держит фигуру в замечательной форме.

Шаги хромали два или три пролета, затем послышался стук и грохот, громкий вопль боли, который потом затих. Я слышала, как внизу начали открываться двери.

Она хотела было выбраться из ванной, но я велела ей оставаться на месте. И она лежала, разглядывая розовые пальчики на ногах, они будто плыли, а я вслушивалась. Я знала, что ванная закрыта надежно.

Пока что я выиграла эту войну.

Когда мне было семь, мы снова переехали – в маленький деревянный коттедж на берегу реки Сент-Мари: дальше, вниз по течению, располагался город Су-Сент-Мари. Мы сняли коттедж только на лето: пусть временный, но это был наш дом, а другого не имелось. Дом тесный, сумрачный, пропахший мышами, заваленный пожитками, что перекочевали с нами из предыдущего дома. Мы с сестрой предпочитали играть на улице.

Вдоль песчаного пляжа аккуратные, точно коробки из-под обуви, располагались домики с контрастной отделкой: зеленый на белом, желтый на коричневом, бордовый на голубом, голубом, как яйцо малиновки. Сразу за домиками – весьма негигиенично – стояли выкрашенные в тон уборные.

Из-за сильного течения купаться нам запрещали. Ходили страшилки о детях, которых унесло потоком – до самых водоскатов и шлюзов, где мигал красными огоньками сталелитейный завод «Алгома» возле каналов: пасмурными вечерами мы наблюдали эти огоньки из окна нашей спальни – тусклое, красное мерцание на фоне облаков. И все же нам разрешали заходить в реку, но только по колено. Мы с сестрой стояли в воде в наших пляжных костюмчиках, водоросли обвивали наши лодыжки, а мы махали проплывающим мимо грузовым судам: они были так близко, что мы различали и флажки, и чаек над кормой, и даже овалы лиц и руки моряков, машущих нам в ответ. Потом набегала волна, захлестывая нас по пояс, а мы визжали от восторга.

Иногда, когда мы так кричали, наша мама думала, что мы тонем: она, как правило, была с нами на берегу, читала книжку или болтала и не очень-то за нами присматривала. Иногда мама говорила: «Я же велела заходить только по колено», – а моя сестра объясняла, что это корабль нагнал волны. Тогда по моему лицу мама проверяла, правда это или нет. В отличие от сестры, я была неуклюжей врушкой.

А грузовые суда – такие огромные, неповоротливые: клюза обветрены ржавчиной, а из больших труб пыхал серый дым. Всякий раз, когда корабли приближались к шлюзам и гудели ревуны, в нашем домике дрожали окна. Для нас те корабли приплывали из сказки. Иногда оттуда сбрасывали всякие предметы, или они сами падали в воду: мы бежали вдоль берега и смотрели, как качаются на воде подарки с корабля, стараясь их выловить. Мы заходили в воду и вытаскивали наши трофеи. Как правило, нам доставались сокровища в виде пустых картонных коробок или дырявых канистр, из которых вытекали темные масляные струйки. Несколько раз мы вылавливали ящики из-под апельсинов, и они превращались в буфеты и стульчики для наших понарошных домов.

Мы любили это место у реки, потому что было где устроить понарошный дом. Прежде нам не везло, мы жили в городах. Последний раз в Оттаве, на первом этаже трехэтажного красного кирпичного дома. Над нами обитали молодожены, она англичанка и протестантка, он француз и католик. Он был военный летчик и часто отсутствовал, но едва приезжал на побывку, колотил жену, и обязательно около одиннадцати вечера. Женщина прибегала вниз по лестнице к моей маме: потом они сидели на кухне и пили чай. Молодая жена плакала – как можно тише, чтобы не разбудить нас – так просила наша мама, она твердо верила, что детям положен двенадцатичасовой сон. А молодая женщина показывала маме синяк на щеке или под глазом и шепотом рассказывала, как напивается муж. Где-то через час в дверь тихонько стучали, появлялся военный летчик при полном параде: он вежливо информировал маму, что его супруга должна вернуться домой, как полагается. Это была ссора на религиозной почве, говорил он. Кроме того, он оставлял на еду пятнадцать долларов, а жена поджарила ему на ужин полуфабрикат. Разве не заслуживает муж после месячной отлучки хорошего жареного мяса, говядины или свинины, спрашивал он мою мать. «Но я держала рот на замке, а глаза открытыми», – говорила мама. Она никогда не видела летчика в стельку пьяным, но он был подозрительно вежливый.

Обо всей этой истории мне знать не полагалось. Меня считали слишком маленькой и неиспорченной девочкой. Зато сестре, старше меня на четыре года, иногда кое-что рассказывали, а она передавала мне, на свое усмотрение приукрашивая детали. Несколько раз я сталкивалась с той женщиной на лестничной клетке возле наших дверей: один раз у нее действительно был синяк под глазом. Ее мужа я никогда не видела, но ко дню отъезда из Оттавы абсолютно уверилась в том, что он настоящий убийца.

Может быть, поэтому отец насторожился, когда мама рассказала, что познакомилась с молодой парой из соседнего коттеджа.

– Ты особо не ввязывайся, – предупредил он. – Я не хочу, чтобы и эта прибегала сюда среди ночи. – Мой отец посмеивался над маминым талантом выслушивать людей и сочувствовать, хотя мама часто подтрунивала: «Дорогой, но ведь я и тебя выслушиваю». Такие люди, говорил отец, присасываются к тебе как пиявки.

Но теперь у папы вроде не было повода беспокоиться. Эта пара уж никак не походила на тех из Оттавы. Фред и Бетти: они сразу попросили, чтобы их так и звали – Фред и Бетти. Нас с сестрой вымуштровали обращаться к посторонним только миссис и мистер, но и нам полагалось звать их Фред и Бетти и приходить к ним домой, когда хотим.

– Вы уж, пожалуйста, не воспринимайте это так уж всерьез, – говорила нам мама. То были тяжелые времена, наша мама была хорошо воспитана, а значит, и мы вырастем воспитанными людьми. И все равно: на первых порах мы приходили к Фреду и Бетти когда вздумается.