Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов

Она поставила воду кипятиться, она идет к задней двери, открывает ее и стоит на пороге, глядит на улицу, сложив руки на животе. Кстати, по четыре-пять раз на дню она открывает дверь и стоит так, а почему – не знает. Смотреть особо не на что: вот сарай, вот луг, а на нем сухие вязы, которые Фрэнк все собирается срубить. А из-за холма торчит крыша Кларкова дома. Миссис Барридж и сама не знает, что высматривает, но почему-то ей все мерещится пожар – дым, стелющийся на горизонте, дым столбом, а может, даже несколько столбов дыма, там, на юге. Это так странно, и она никому об этом не говорит. Вчера Фрэнк увидел, как она стоит в дверях, и за ужином ее спросил: какой бы вопрос он ни хотел задать, всегда откладывает до ужина, даже если спросить захотел утром. Он спросил, почему она там стояла, десять минут с лишним ничего не делала, и миссис Барридж наврала, и ей самой было неловко. Она сказала, что вроде чужие собаки лаяли, глупо соврала, потому что их-то собаки при этом не лаяли. Но Фрэнк промолчал: наверное, думает, что старые все чудные, и жалеет ее, это так на него похоже. Нанесет грязи в кухню, где пол вымыт до блеска, но никогда человека не обидит. И миссис Барридж признает, что ее муж хоть и упрямый, зато хороший, добрый: а для нее признать такое – все равно что прописную истину отменить и утверждать, что Земля – плоская. Она столько раз на Фрэнка злилась.

Когда банки остывают, она, как обычно, наклеивает на них ярлычки, а потом в несколько заходов относит банки в подвал. Подвал на старый манер: каменные стены, земляной пол. Миссис Барридж любит во всем аккуратность – она по-прежнему гладит постельное белье. И сразу после женитьбы она попросила Фрэнка сделать полки в подвале. Соленья у нее с одной стороны, джемы и желе – с другой, а варенье – на нижних полках. Вот раньше она радовалась, что в подвале столько запасов. Ну, например, случись снежная буря или еще что-то, и ткнуться некуда, а припасы есть. Но теперь миссис Барридж не чувствует былой уверенности. Наоборот, думает она, если придется срочно уходить, она не утащит банки, слишком тяжелые.

Сделав последнюю ходку, она поднимается по лестнице. И ходить уж стало больно, и колено болит, а все потому, что шесть лет назад поскользнулась на предпоследней ступеньке и упала. Тысячу раз просила Фрэнка поправить лестницу, но он так и не удосужился, вот ведь какой упертый. Два раза попросишь о чем-нибудь, и она уже, видите ли, ворчит, может, так оно и есть, но кто всем этим займется, кроме него? А дальше этого вопроса зияет пустая холодная яма.

И хватит в дверях торчать. Тогда она подходит к окну, из которого виден задний двор, смотрит на улицу и видит почти то же самое. Фрэнк направляется к сараю, у него что-то в руках – кажется, разводной ключ. Она смотрит, как он идет – еле-еле, чуть согнувшись, со спины почти старик, сколько же лет он так ходит, и она думает: он не может меня защитить. Она это не нарочно, просто подумалось вдруг само по себе, и ведь не только он, они все потеряли силу – они же еле ноги передвигают. И все ждут, как и миссис Барридж, – что-то должно случиться. Ждут, сами того не сознавая. Недавно она ездила в город, была в магазине «Доминион», куча знакомых: она видела их лица, лица тех женщин. Встревоженный, захлопнутый взгляд, словно боятся чего-то, но не хотят про это разговаривать. Гадают, что делать, и, может, думают, что ничего не поделаешь. Миссис Барридж – человек действия, ее эта беспомощность раздражает.

Уже несколько недель ее подмывает попросить Фрэнка, чтоб научил ее стрелять. У него два ружья – дробовик и винтовка двадцать второго калибра. Он по осени любил ходить на охоту, уток пострелять, а еще, конечно, сурков – их и подавно стрелять надо, они роют норы на полях. И вот Фрэнк садится на трактор и едет в поле стрелять сурков, и так раз пять-шесть в году. А ведь сколько людей гибнет из-за того, что трактор переворачивается. Но она не может спросить насчет ружья, как сказать напрямик, зачем ей ружье? А если она не объяснит, он просто посмеется. «Любой может взять и стрельнуть, – скажет он, – всего-то на курок нажать… а, ну да, ты же еще во что-то попасть хочешь, ну, тогда совсем другое дело, ты кого это подстрелить собралась?» Или не скажет, он такие шутки лет двадцать назад отпускал, еще когда она целыми днями дома не сидела. Но миссис Барридж так и не узнает, что ответит Фрэнк, потому что никогда не спросит. У нее смелости не хватит сказать: «Может, ты умрешь. Может, когда это случится, ты куда-нибудь уедешь. И может, будет война». Она помнит прошлую войну.

За окном все по-прежнему, она отворачивается и садится за кухонный стол, чтобы составить список покупок. Завтра они едут в город по магазинам. Она старается распланировать каждый свой день так, чтобы время от времени можно было присесть, ноги сильно отекают. Все началось с Сары, потом еще двоих родила, вот ноги и болят. Всю жизнь, как вышла замуж, она составляла списки: что купить, сшить, отремонтировать, сварить, заготовить. Например, сейчас у нее уже готов список покупок к Рождеству – кому какие подарки и что будет на рождественский ужин. Но почему-то рождественский ужин ее не заботит, до Рождества еще далеко. Она не верит далекому будущему, в котором все по полочкам, как в прошлом, у нее сил нет, она словно копит их на крайний случай.

Даже со списком покупок трудно справиться. Она обычно их пишет на оборотных сторонах отрывного календаря, что дарит ей Фрэнк на каждый Новый год. Но теперь она сидит на кухне и смотрит на все это, что она оставит, когда уйдет. Тяжело смотреть: материнский фарфор, столовое серебро, пускай старомодное и потускневшее, таймер в виде цыпленка, для варки яйца – его подарила Сара, Саре тогда было двенадцать, солонка и перечница – зеленые лошадки с дырочками на макушках – подарок, кто-то из других детей привез. А если подняться наверх, в комоде лежит аккуратно сложенное постельное белье, заправлены кровати, на одной – бабушкино лоскутное одеяло. Она думает об этом, и ей хочется плакать. На бюро свадебная фотография: она в блестящем атласном платье (зря атлас выбрала, слишком полнит), Фрэнк в костюме, он его потом только на похороны и надевал, у Фрэнка виски слишком коротко выбриты, а на макушке чудной вихор, как у дятла. Рядом фотографии маленьких детей. Она вспоминает дочек и думает: пусть уж они не рожают, нынче для детей неподходящее время.

Хорошо бы, думает миссис Барридж, если б кое-кто уточнил ситуацию, чтоб она могла тщательнее спланировать. Ведь всем понятно – что-то случится, читаешь газеты, смотришь телевизор, и вот оно, но никто не знает, что именно случится, никто не произносит вслух. Впрочем, у нее есть свои соображения. Сначала все кругом замрет. И появится смутная тревога: что-то не так. А потом вдруг окажется, что самолеты больше не летают в сторону Мэлтонского аэропорта, и стих гул шоссе в двух милях отсюда – хотя по осени, когда деревья голые, его отлично слышно. По телевизору все будет никак: сейчас эфир напичкан дурными новостями, забастовки, голод, сокращения, повышение цен. Но потом с экрана польется умиротворенная патока, а по радио – длинные прогоны классической музыки. И примерно тогда миссис Барридж поймет, что не все новости пропускают и это как во время войны. Миссис Барридж не знает точно, как будет дальше, то есть она, конечно, знает, что произойдет, но в каком порядке? Скорее всего, сначала моторное масло и бензин: в один прекрасный день не приедет бензовоз, потому что всё прикрыли. Без объяснений, потому что, конечно, «они» – она не знает, кто эти «они», но всегда была уверена, что они существуют, – они не хотят, чтобы люди паниковали. Пусть все будет как обычно, и, возможно, они это уже с нами проделывают, потому все вроде и нормально. К счастью, у нее с Фрэнком под навесом стоит бензобак, полный на три четверти, и они больше не вызывают бензовоз, и у них насос есть. Фрэнк приносит из сарая старую дровяную печь – она лежала там с тех пор, как провели газ и электричество, и она снова благодарит бога за привычку Фрэнка ничего не выбрасывать. А она ведь годами его пилила, чтобы выбросил печь на свалку. И наконец он срубает мертвые вязы на дрова.