Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов

– Медленнее, – говорит А. Он рядом, держит ее за руку. – Медленней.

– Я не могу, я не могу, не могу.

– Нет, можешь.

– Я тоже буду так кричать?

– Как? – спрашивает А. Может, он не слышит, как кричит та, другая, то ли в соседней палате, то ли через палату. Плачет и кричит, плачет и кричит. Плачет и повторяет: «Больно. Больно».

– Нет, ты не будешь так кричать, – говорит он. Значит, кто-то действительно кричит.

Входит докторша, другая, не ее. Они хотят, чтобы она перевернулась на спину.

– Не могу, – говорит Джини. – Мне так не нравится. – Звуки удаляются, Джини почти ничего не слышит. Она переворачивается на спину, врач пальпирует ее в резиновой перчатке. Что-то мокрое и горячее течет по бедрам.

– Они уже были готовы отойти, – говорит врач. – Стоило только дотронуться. Четыре сантиметра, – говорит она, обращаясь к А.

– Всего четыре? – говорит Джини. Она разочарована: они, наверное, ошиблись. Врач говорит, что, когда будет пора, ее доктора позовут. Джини злится на врачей. Они ничего не поняли, но слишком поздно объяснять, и она снова проваливается в темноту, и это не ад, это заточение, из которого она пытается вырваться. На волю, говорит или думает Джини. А потом она словно плывет, цифры исчезли, если бы кто-нибудь велел ей сейчас подняться, выйти из комнаты, встать на голову, она бы так и сделала. Поминутно она выныривает и хватает воздух.

– Ты слишком часто дышишь, – говорит А. – Медленнее. – Теперь он старательно массирует ей спину, она хватает его за руку и с силой тянет ее ниже, вот сюда, но когда рука гладит там, оказывается, что нет, не здесь. Помнится, она однажды прочитала рассказ о том, как нацисты связывали ноги еврейским роженицам. Только теперь Джини понимает, как этим можно убить.

Появляется медсестра со шприцем.

– Не хочу, – говорит Джини.

– Не издевайтесь над собой, – говорит медсестра. – Терпеть такую боль совсем необязательно. – Какую боль, думает Джини. Когда не больно, она ничего не чувствует, когда больно, она ничего не чувствует, потому что ее – нет. Вот оно наконец – исчезновение языка. После ничего не помнишь, говорили ей почти все.

Джини выходит из схватки, пытается взять себя в руки.

– А ребенку это не будет вредно? – спрашивает она.

– Это мягкий анальгетик, – говорит врач. – Мы бы не стали колоть, если б было вредно ребенку. – Джини им не верит. Как бы то ни было, ей делают укол, и врач прав – это мягкий анальгетик, потому что Джини от него никакого толку, хотя потом А. расскажет ей, что между схватками она проваливалась в сон.

Вдруг она резко садится. Совершенно очнулась, сознание ясное.

– Срочно звони, – говорит она. – Ребенок рождается. – А. определенно не верит. – Я чувствую, я чувствую головку, – говорит она. А. жмет на кнопку вызова. Приходит медсестра и проверяет: теперь все происходит слишком быстро, никто не готов. Они едут по коридору, медсестра везет Джини в коляске. Джини ликует. Она смутно видит коридор, она без очков. Джини надеется, что А. вспомнит и принесет их. Мимо проходит еще один доктор.

– Я вам не нужна? – спрашивает доктор.

– Да нет, – весело отвечает медсестра. – Естественные роды.

Джини понимает, что, наверное, эта женщина – анестезиолог.

– Что? – переспрашивает Джини, но они уже уехали дальше, они в операционной, кругом блестящие поверхности – и странный аппарат с трубками, словно в фантастическом кино, и медсестра велит ей ложиться на родильный стол. Больше в комнате никого нет.

– Вы с ума сошли, – говорит Джини.

– И не тужьтесь, – говорит медсестра.

– Да вы что? – говорит Джини. Это глупо. Почему она должна ждать, почему ребенок должен ждать из-за того, что они всё пропустили?

– Дышите ртом, – говорит сестра. – Чаще. – И Джини вспоминает как. Когда схватка заканчивается, она, опираясь на руку медсестры, забирается на родильный стол.

Из ниоткуда материализуется ее докторша, теперь уже в докторской робе, отчего еще больше похожа на Мэри Поппинс, а Джини говорит:

– Вот видите, какая я быстрая.

Ребенок рождается именно сегодня, как предполагала Джини, хотя еще три для назад врачиха утверждала, что до родов еще около недели. Джини ликует: она рада, что права она, а не доктор.

Джини накрывают зеленой простыней, господи, как же медленно, невозможно сдерживать потуги, ну и пусть никто не готов. А. стоит в изголовье, вокруг него плавают робы, шапочки, маски. Он забыл принести ее очки.

– Теперь тужьтесь, – говорит доктор. Джини упирается руками, скрежещет зубами, лицо, тело стиснуты в кулаке, звериный оскал, ребенок огромен, это камень, глыба, кости ее расходятся, один, два, а на третий раз она медленно раскрывается, выворачиваясь, словно птичья клетка.

Пауза: меж ног выползает мокрый котенок.

– Почему вы не смотрите? – говорит доктор, но глаза у Джини закрыты. Она без очков, она все равно ничего не увидит. – Почему вы не посмотрите? – повторяет доктор.

Джини открывает глаза. Она видит ребенка – его плавно подносят к ней, и родовая его лиловость уже спадает. Хороший ребенок, думает она, как бы вторя той пожилой врачихе: хорошие часы, качественно сработанные, все тикает. Ребенок не плачет и щурится на новый свет. Ей не даровали жизнь, да и она не принимала никакого дара. Просто случилось то, чему нет названия, и теперь Джини с ребенком приветствуют друг друга. Медсестра мелко, бусинками букв, выводит на бирке фамилию. Потом ребенка пеленают, кладут возле Джини, и та засыпает.

Что касается видения, его не было, и Джини не узнала никакой тайны; она уже забывает боль. Она устала, ей очень холодно, она дрожит и просит второе одеяло. Вместе с ней А. возвращается в палату, ее одежда все еще здесь. Тишина, и та, другая, не кричит. Что-то с ней случилось, Джини знает. Умерла? Или умер ребенок? Или та женщина впала в послеродовую депрессию (а если и с Джини случится то же самое?) и никогда из нее не выйдет?

– Вот видишь, и нечего было бояться, – говорит А. перед уходом, но он ошибался.

Наутро Джини просыпается, светает. Ее предупреждали на первых порах не вставать самостоятельно, но она все равно решается (а как же крестьянка в поле! индеанка в повозке!). В крови еще гуляет адреналин, и Джини слабее, чем думала, но ей очень хочется посмотреть в окно. Она слишком долго в этой больнице, она хочет увидеть восход. От того, что она проснулась так рано, все вокруг нереально, эфемерно, да и она сама полупрозрачна, полумертва.

(Это же мне, в конце концов, была дарована жизнь, ее даровала Джини, я – результат. Что бы она сказала про меня? Осталась бы довольна?)

Окно – с двойным переплетом, жалюзи между рамами, а сбоку круглая ручка. Джини никогда прежде не видела таких окон. Она несколько раз открывает и закрывает жалюзи. Открывает, смотрит на улицу.