Сол Беллоу - С ногой во рту или Язык мой – враг мой

Как мне дали понять, его назначили старшим координатором студенческих исследований по гуманитарным наукам штата Миссури. На этом поприще он непревзойдён, просто гениален. Но несмотря на то, что он ныне проживает в Миссури, ему, видимо, не хочется думать ни о чём, кроме как о Массачусетсе былых времен. Он не может забыть мне моего проступка. Будучи тогда свидетелем совершенного мною (чем бы оно на самом деле ни было), он пишет мне: – Вынужден напомнить вам о вашем оскорблении Карлы Роуз. Это так характерно для вас: плевать, что она старалась быть покладистой, взять и не просто проигнорировать её доброжелательность, но влепить ей звонкую пощёчину. Как мне стало известно, вы травмировали её на всю оставшуюся жизнь. (Заметьте, как либеральный американский лексикон используется в качестве карательного инструмента. Под «характерно» подразумевается: «Вы нехороший человек, Шоумут.») Далее, вы и вправду травмированы, мисс Роуз? Откуда Уолишу «стало известно»? Вы ему сказали? Или это, как я полагаю, лишь слухи? Я сомневаюсь, помните ли вы вообще этот казус? Было бы как гора с плеч, если нет. Мне бы не хотелось нагружать вас неприятными воспоминаниями, но если я, действительно, унизил вас столь глубоко, то разве можно обойтись без них?

Что ж, вернёмся к Рибие-Колледж. Мы с Уолишом тогда отлично ладили. Оба были молодыми преподавателями: он – по литературе, я – по изящным искусствам, моя специализация – история музыки. Для вас это вряд ли сюрприз – моя книга о Перголези есть во всех библиотеках. Быть не может, чтобы вы не натыкались на неё. Кроме того, я вёл весьма популярные программы по музыковедению на общественном телевидении.

Вернёмся однако же в сороковые. Сразу же после Дня труда начался семестр. Моя первая должность преподавателя. Спустя семь или восемь недель я все еще пребывал под глубоким впечатлением. Позвольте я начну с чудесной атмосферы Новой Англии. Оказавшись здесь сразу после Чикаго и Блумингтона, штат Индиана, где я получил ученую степень, я никогда до этого не видал берёз, придорожных папоротников, глубоких сосновых боров, белых церковных колоколенок. Кем я мог себя ощущать здесь, кроме как чужаком. Мне хотелось ржать со смеху, слыша как меня называют «Доктор Шоумут». Я чувствовал себя здесь нелепым как верблюд на лужайке. Я, парень наделенный очень длинными по отношению к торсу ногами, склонный представлять себя фигурой нелепой, несуразной, конечно же, не мог иметь истинного представления и о Рибие-Колледж. Последний же был нетипичным для Новой Англии богемным колледжем для нью-йоркских мажоров, слишком неуверенных в себе и потому неприспособленных для учебы в лучших колледжах.

И вот однажды мы с Эдди шагаем мимо библиотеки нашего колледжа. Мягкое осеннее тепло на фоне прохлады окрестных лесов – всё как раз по мне. Здание библиотеки – образец архитектурного стиля Неогрек. Свет на портике – сочетание мха и солнца: ярко-зелёный мох, солнечный свет сквозь листву, лишайник на колоннах. Я весь такой накрученный, взбалмошный, окрылённый. Мои отношения с Эдди на том этапе очень просто описать так: сплошь сердечность, ни сучка, ни задоринки, ни малейшего облачка. Я очень рад поучится у него, ведь я никогда ещё не видал передового колледжа, не жил в Новой Англии, не общался с её элитой, о которой так много слышал.

К чему всё это? А вот к чему. Девица, к которой меня назначили консультантом, попросила заменить меня кем-то другим, поскольку я не проверялся у психоаналитика, а значит, не смел даже приближаться к ней. Тем памятным утром я провёл два часа на собрании комитета по вопросу необходимости введения курса истории для студентов по изящным искусствам. Тони Лемнитцер, профессор изобразительного искусства, заявил, – Да пусть ребята почитают о королях да королевах – им это не навредит. Тони, уроженец Бруклина, удрал из дому, подрабатывал подсобником в цирке, потом – художником афиш, пока не стал наконец мастером абстрактного экспрессионизма. – Даже не вздумай сочувствовать Тони, – советует мне Уолиш, – он женился на миллионерше. Она соорудила ему студию достойную самого Микеланджело. А ему там как-то неудобно рисовать, поэтому он там только резьбой по дереву занимается. Вырезал там пару деревянных яиц в птичьей клетке. Что же до Уолиша, то будучи ранним битником с гарвардским образованием, он поначалу подозревал, что мой наивняк – притворство. Хромой коротышка, Уолиш глядел на меня (снизу вверх) с гримасой проницательного скепсиса. Доктор наук, выпускник Блумингтона, Индиана, живший до этого в Чикаго, неужто я мог быть таким лохом, каким выглядел? Но при этом я очень компанейский и со временем он рассказывает мне (по секрету что ли?), что хоть он и родом из Глостера, Массачусетс, но он не истинный янки. Его отец, американец во втором поколении, малообразованный мастеровой на пенсии. В одном письме старик пишет ему: «Бедная твоя мать. Доктор говорит, её "лоханка" пухнет и её надо оперировать. Надеюсь, когда она пойдёт в хирургию, ты и твоя сестра приедете, чтобы быть под рукой.» В нашем районе было двое хромых и их имена были похожи. Вторым был Эдмунд Уэлч, мировой судья, и он ходил с тростью. Наш Эд, страдающий искривлением позвоночника, не желал ходить с тростью, не говоря уже об ортопедическом башмаке. Он проявлял спортивное хладнокровие и игнорировал ортопедов, предупреждавших, что его позвоночник может развалиться как стопка доминошек. Он пытался быть свободным и мобильным. Принимайте его таким как есть – и никаких гвоздей. Конечно, меня в нём это подкупало.

Итак, мисс Роуз, вы вышли из библиотеки глотнуть свежего воздуха и, сложив руки на груди, прислонились спиной и затылком к греческой колонне. Чтобы казаться выше, Уолиш делает себе пышную прическу, на которую невозможно нахлобучить головной убор. А вот на мне была бейсболка. Затем вы, мисс Роуз, улыбнувшись мне, говорите, – Ах, доктор Шоумут, в этой кепочке вы смахиваете на археолога. Не успев одёрнуть себя, я брякаю, – А вы – на артефакт, который я только что откопал.

О ужас! Мы с Уолишом поспешили ретироваться. Эдди, несмотря на патологию тазобедренных суставов, постарался ковылять как можно быстрее, и когда мы оказались вдали от вашего маленького библиотечного храма, я увидел, что он улыбается мне, его горящие глаза, глядят на меня с восторгом и укоризненным восхищением. Он стал очевидцем неординарного поступка, мотив совершения которого – потеха, психопатология или вредность – пока никому не ясен, но острота моя ему понравилась. Надо сказать что, хоть Эдди и поспешил откреститься от всякой причастности к моей выходке, но моя шутка была как раз из того репертуара, любителем которого он был. Он просто обожал выдать какую-нибудь выдержку из Граучо Маркса или вставить в свою фразу какой-то оборот Эс Джей Перелмана. Что же до меня, то мною овладело полнейшее успокоение, как и всегда после очередного их моих приколов, релизы которых были для меня ничуть не менее неожиданными, чем для окружающих, хотя с точки зрения медицины они, возможно, являлись симптомами некого истерического невроза. Я, конечно, привык считать себя абсолютно нормальным, но уже давным-давно осознал, что в определённом настроении мой смех граничил с истерией и мне самому слышалась в нём что-то ненормальное. Уолиш отлично знал, что я подвержен подобным приступам, поэтому когда он чуял, что очередной из них на подходе, то даже подогревал меня на него. Ну а потом, позабавившись, он с ухмылкой Пэна Сатируса говорил, – Ну ты и шельмец, Шоумут. Мастак же ты на садистские приколы. Поймите же, он позаботился о том, чтобы ему нельзя было инкриминировать соучастие. А ведь моя шутка даже не была остроумной, а просто подлой, – нет ей никакого оправдания – и, конечно же, она никак не могла стать для кого-то "источником восхищения". Может ли источник восхищения быть столь дурацким? А моя шутка была просто дурацкой и пакостной. Уолиш говаривал мне: «Ты – сюрреалист поневоле.» Эту фразу он снабжал таким пояснением. Якобы, посредством мучительных стараний я поднял свой статус от представителя семьи иммигрантов до представителя среднего класса, но при этом я обрёк себя на страдания, на деформацию своих здоровых инстинктов. Это искажение во мне, якобы, было вызвано адаптацией к условиям респектабельной жизни, напряжением при подъёме по ступеням социальной лестницы. Подобного рода сложный интеллектуальный анализ был в то время популярен в Гринвич-Виллидж и Уолиш взял его на вооружение. Его письмо, полученное мною в прошлом месяце, буквально кишело подобными открытиями. Люди редко теряют интеллектуальный капитал, накопленный в их «лучшие» годы. Эдди, разменявший шестой десяток, всё ещё ощущает себя молодым обитателем Гринвич-Вилидж и контактирует, главным образом, с молодёжью. Я же отнёс себя к поколению стариков. Непросто писать искорёженными артритом пальцами.

Читать дальше