Сол Беллоу - С ногой во рту или Язык мой – враг мой

Мой адвокат (младший брат моей почившей в прошлом году жены), роковому совету которого я последовал, уговорил меня уехать в Британскую Колумбию, где, благодаря Японскому течению даже в зиму растут цветы, да и воздух почище. Здесь, и вправду, примулы растут на снегу, только вот руки у меня искалечены и если они не поправятся, мне, боюсь, придётся делать инъекции золота. Тем не менее, с грехом пополам разжигаю огонь в камине и, устроившись в кресле-качалке, пытаюсь сосредоточиться, поскольку я хочу, чтобы наш с вами разбор этих фактов стоил отнятого у вас на это времени.

Если верить Уолишу, то с того самого дня и доныне вы не живёте, а трепещете словно пламя свечи у алтаря, где представителей интеллигенции приносят в жертву, подвергая их беспричинному унижению. Ну что твоя героиня Униженных и Оскорблённых. Со своей стороны должен признать, что приличные манеры давались мне непросто и не от того, что хамство у меня в крови и неистребимо, а потому, что пребывал под грузом ответственности своего положения. Одно время мне даже начало казаться, что мне не преуспеть в жизни до тех пор, пока, как и все остальные, я не натяну на себя липовую личину. Поэтому я принял особые меры, чтобы смотреться предусмотрительным, вежливым, культурным. И, конечно, я перегибал палку – я утирался платочком дважды там, где люди лучшего происхождения делали это лишь раз. Только вот ни одна из подобных программ реформ не могла увлечь меня надолго. Я сочинял её, а затем, изорвав в клочья, швырял в бушующее пламя.

Должен сказать, что Уолиш в своём письме задаёт мне перцу. С какой стати, спрашивает он, когда в разговоре со мной кто-то запинался, подбирая слова, я с жадной методичностью снабжал его подходящей фразой или завершал его предложение? Он утверждает, что я рисовался, и, отрекаясь от своего плебейского происхождения, пытался примазаться к сообществу культурных и рафинированных – что-то вроде иудея, которого приняли (с таким скрипом) в светское общество христиан, из пьесы Т. С. Элиота. Уолиш определяет меня как прыгнувшего в высший социальный слой плебея, ищущего узды, да так рьяно, как кто-то – спасения. И как результат, говорит он, у меня начались приступы бунтарства и жуткой агрессивности. Всё это Уолиш излагает очень убедительно, только вот он почему-то не делал этого в те годы, когда мы были близки. Он что, копил всё это на потом? Ведь в Рибие-Колледж мы были близки. Мы же, дружили. Но в итоге, он, вроде, решил стать моим смертельным врагом. Всё это время, пока он корчил из себя близкого и верного друга, он откармливал мою душу как курицу в курятнике с тем, чтобы, когда придет время, зарезать её. А мой успех в музыковедении, видимо, был ему как кость в горле. Всё, что рассказываю вам я, Эдди говорил своей жене, да и, вообще, не делал из этого секрета. В кампусе, конечно же, знали об этом. Ребята посмеивались, а мне было не до смеха. Какая жалость – вы были тонкорукой дамой с бледной кожей, впитавшей цвета мха, лишайника и известняка. Открыв тяжёлые библиотечные двери, внутри можно было видеть зелёные лампы для чтения на массивных полированных столах и стеллажи забитые книгами до галёрки и выше. Немногие из этих книг были великими, некоторые – информационно полезными, большинство же могли лишь засорять мозг. Моя почтенная почитательница Сведенборга говорит, что ангелы не читают книг. Зачем им это? Смею утверждать, что и библиотекари не самые великие книгочеи. Им доступно слишком много книг, большинство из которых бренны. Битком набитые полки источают манящий, бодрящий, соблазняющий аромат, в котором, однако, также чувствуется противный душок какой-то летальной отравы. В библиотеках люди могут лишиться жизни. Их следует предупредить. А вы, жрица этого храма, вышедшая глянуть на небо, и ваш шеф, м-р Лубек, вежливый беженец, вечно спотыкающийся о свою дряхлую псину и извиняющийся перед ней (с жутким пшиканьем): – Ах, прошти меня!

Конфиденциальное примечание: Мисс Роуз никогда не была ни хорошенькой, ни даже, как говорят французы, une belle laide (некрасивой красавицей), то есть женщиной, чьё владение сексуальными чакрами, позволяет обернуть даже непривлекательность на пользу своей эротичности. Некрасивая красавица (кто, кроме французов мог бы придумать такое!) должна была стать станком тиражирования похоти. Такой чудо-силы недоставало. Как и естественной почвы для её появления. Полвека тому назад мисс Роуз принимала бы гомеопатическое снадобье Лидии Пинкхэм. А так, даже будь она зелёного цвета, её мог бы полюбить мужчина – за её кроткую сердечность либо за смелость, которой ей нужно было набраться, чтобы оценить мою бейсболку. Тогда, тридцать пять лет тому назад, я мог бы сгладить эту неловкость комплиментами, добавив: – Подумайте только, мисс Роуз, какое множество артефактов уникальной красоты было выкопано археологами – Венера Милосская, Ассирийские крылатые быки с лицами великих царей. А Микеланджело даже закопал одну из своих статуй, чтобы придать ей древний вид. Только вот слишком поздно для риторических любезностей. Как мне не стыдно! Она и так некрасивая да незамужняя, а тут ещё вся округа ехидно хихикает над моей остротой. Как же бедняжке мисс Роуз не быть в отчаянии?

Как я уже сказал, Эдди Уолиш, несмотря на искривление позвоночника, не желал вести себя как калека. Хоть он и ходил ссутулившись и припадая на левую ногу, но смотрелся стильно – в добротных английских твидовых костюма и туфлях брэнда "Ллойд-энд-Хэйг". Сам же он говаривал, что вокруг предостаточно женщин-мазохисток для вдохновления любого парня на то, чтобы «почистить перышки» и принарядиться. Мужчины с физическими недостатками умели отлично ладить с девушками определённого сорта. Поэтому мне кажется, мисс Роуз, что в тот памятный день лучше бы вы оставили свой комплимент для Эдди. Но на нашу беду на тот момент он уже был женат, а я – холост.

В начале семестра, пока стояли солнечные деньки, мы с Эдди чуть не ежедневно ходили на прогулку. Тогда он мне казался каким-то загадочным. Я всё думал: Кто же он всё-таки такой, этот чудак, ставший (вдруг) мне близким другом? Что это за странное низкорослое создание рядом со мной с огромной головой, укрытой высокой шапкой густых волос? Из ушей его также торчат, но под иным углом, пряди волос густые будто кнутовые жгуты. Одна девица из кампуса даже предложила мне уговорить его побрить уши – только к чему? Ведь он не понравился бы ей и с побритыми ушами – размечталась. Смех у него звуком напоминал какой-то духовой инструмент – скорее гобой, чем кларнет. Издавал он его как ноздрями, так и ртом по форме напоминающим прорезь на хэллуиновской тыкве. Улыбка у него была как у Альфреда Э. Ноймана с обложки журнала «Мэд», слывущего наследником «несносного мальчишки», пресловутого персонажа книг Джорджа Пека. Глаза же его хотя и были теплы, как бы приглашая к дальнейшему сближению, но не давали самого желаемого. Я жаждал его восхищения. Обожая его, но не чувствуя взаимности, я добивался его расположения блистая остроумием – ведь он же интеллектуал с вычурными замашками передового постмодерниста- экзистенциалиста. При этом он вроде ещё и не лишён доброты. Хотя труднее сказать чего он лишён. Ко всему ещё обожает Брехта и Вайля, напевает мелодию «Маки Мессер» и даже наигрывает её на пианино. Впрочем, такая музыка (немецкий кабаре-джаз двадцатых годов, который был ответом Берлина окопному милитаризму и агрессивному пацифизму) уже никак не могла считаться современной. Чтобы Эдди позволил себе опуститься до такого старья – немыслимо! Ультрасовременный Эдди всегда был в авангарде. Ранний фанат поэтов-битников, он был первым, кто процитировал мне чудесную строчку Аллена Гинзберга: «Америка, я налегаю на колесо "голубым" своим плечом ...» Именно благодаря Эдди я стал восторженным читателем Гинзберга, у которого почерпнул множество мудрости.