Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Каюсь, наказание вы мое, — горестно шептал он, — виноват-с, не выдержал… м-ме… нечеловеческих пыток Афедронова. Дрогнул, такой я сякой!.. А потом — вы ведь, Тюхин, тоже… м-ме… Ну, помните про плакатик?.. Так что — долг платежом…

Голова у меня подергивалась, совесть поскуливала, как побитая собачонка. Состояние было препакостное.

— А-а, да чего уж там… — прерывисто вздохнул я, помогая подняться товарищу по несчастью.

Через пару — по моим часам — секунд над тем местом, где лежал несостоявшийся соратник Ионы Варфоломеевича вырос высоченный курган макулатуры. Из фургона выпрыгнули два шустрых огнеметчика в куцых маршальских мундирчиках. Засмердело бензинчиком. Зафуркали ранцевые опрыскиватели.

В цистерне «поливалки» отворилась хорошо замаскированная задняя дверь и на свет Божий вылез весь какой-то мокрый и взъерошенный товарищ капитан. Вослед ему вылетела фуражка. Растерянно отряхиваясь, товарищ капитан поднял ее и надел задом наперед на голову. К его чести надо сказать, что к кургану он подошел уже четким строевым шагом. Зазвучала барабанная дробь. Товарищу Бесфамильному подали злосчастный факел. Скрежетнув зубами на всю площадь, он сделал стойку на одной ноге и, наклонившись, поджег.

Слушайте, с чего это вы взяли, будто все рукописи не горят?! Полыхнуло так, что даже метрах в тридцати, там, где стояли мы с Ричардом Ивановичем, чертям тошно стало. Зоркий, знаете, аж за живот схватился.

— Эх! — вырвалось у него. — Эх, жизнь наша — порох!..

Творческое наследие Андрея Андреевича запылало страшным денатуратным огнем.

— Ну и как же это все называется? — глядя на пламя, от которого мне, Тюхину, не было ни жарко, ни холодно, спросил я, Эмский.

— А так… м-ме… и называется: дезинтеграция. Была страна — и не стало. Был человек — глядишь, и тоже нету. Только лагерная пыль по ветру, да бомж на безымянном бугорочке, любознательный вы мой…

— А как же история? — поймав на ладонь листочек, каковой сгорел и не обжег, грустно спросил я. — Его, Андрей Андреича, вклад? А блокада, а благодарная людская память?.. Или та же телеграммка! Как с телеграммкой-то быть, с той самой, Ричард Иванович, сочинской?

— Это от 25-го сентября 36-го года? О назначении… м-ме… Ежова Н. И. на пост наркомвнудела?.. Эх, батенька, экий вы, право, несообразительный! То-то велика беда — телеграммка! Будто без нее и дела не будет!.. В том-то и дело, Тюхин, что — будет! У нас ведь как — все наоборот у нас, не как… м-ме… у людей! Сначала у нас дела — с размахом, с претензией на эпохальность. А потом уж — как водится — решения, оргвыводы, прокурорские проверки. И опять же — дела. Политические, на худой конец — уголовные… Так что эти ваши, голубчик, репрессии — они ведь все одно состоятся. Уж в этом-то можете быть уверены! А что касаемо памяти, суперпроницательный вы мой, так на то и Афедроновы! Вышибут, да и дело с концом!..

В это время толпа еще разок дружно ахнула. Сугубая сила пламени вздела несчастного Апреля Апрелевича с булыжной мостовой. Могу поклясться видел, собственными глазами лицезрел, как он с достоинством выпрямился и простер правую руку вперед! Рот его при этом — открывался и закрывался, глаза моргали!..

— Ишь — опомнился! Поздно, раньше надо было! — недовольно пробурчал Ричард Иванович. — Знали бы вы, Тюхин, как мы с ним намаялись. Мыслимое ли дело — член Политбюро, а по-русски ни бэ, ни м-мэ, ни кукареку. Я уж и так и сяк. Ну, думаю, турок! А он… — Тут у Ричарда Ивановича даже подбородок задрожал. — А он ведь, Тюхин, на поверку-то и впрямь оказался… м-ме… младоазербайджанцем. Потому и Джанов… — Он вздохнул. — А как следствие — А. Ф. Дронов. Кстати, все забываю спросить, он вам ноги на спор не перешибал — вот этак вот — ребром ладони?.. Перешибал!.. Ах, Афедронов, Афедронов! Он ведь, между нами, одного своего товарища сначала оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря по-нашему, по-русски: сначала стукнул, а потом еще и шлепнул!..

— Кузявкина?! — вскричал я.

— Тс-с! — прошипел Ричард Иванович, озираясь. — Нет, душа моя, с вами положительно не соскучишься! А время, между тем…

Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На свои несусветные «роллексы». Было без пяти минут шесть…

— Да успеете, успеете, Тюхин, — поблескивая белыми стеклышками пенсне, сказал читавший мои мысли Р. И. Зоркий. — Еще не вечер, — сказал он, глядя мне в лоб, — да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще и не началась…

Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо, мирное такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно синело над моей головой и в самом зените его, ослепительно сверкая отраженным то ли зоревым, то ли закатным светом, висела самая что ни на есть натуральная, в отличие от того, что творилось вокруг, летающая тарелка.

Грянул «Интернационал»… Впрочем, нет, не так! — тихо и торжественно зазвучал Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен, когда на самом деле, по-польски, он, елки зеленые, — Шопин. Да и не было ни похоронного марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало струнами «Яблочко», под возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий, как мой ваучер, брат близнец Брюкомойников.

Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море, толпе раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволновавшийся товарищ рядом со мной, воскликнув «Эх!», раскусил зашитую в воротничке ампулу. У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые под расписку глаза бережно складывались в специальный стеклянный ящик с надписью: «Все для фронта, все для победы!». В обмен выдавались черные окуляры.

— Вот они… м-ме… новые порядочки, — провожая взором очередного счастливчика, прошептал Ричард Иванович. — Тут, Тюхин, годами корячишься, подличаешь, лжешь, предаешь самых… м-ме… лучших, самых преданных своих друзей… А эти — эвона: раз и в дамках!

Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.

— Хотите, Тюхин, посмеяться? — горько спросил он. — Знаете за кого меня так, в кичмане, приняли?.. Если б за провокатора, хуже… За отца Глеба Якунина…

— Били?

Ричард Иванович молча снял велюровую шляпу. Его стриженная, как у меня под машинку, голова была сплошь в проплешинах. Судя по всему об его голову в камере гасили окурки.

— А бороду они мне по волосочку выщипали, изверги ненавистные, — отвернувшись, прошептал он.

Засвирестели динамики.

— Даю настройку, — голосом Даздрапермы гаркнула трансляция, — раз, два, три… товарища обосри! — и заржала, лимитчица.

— Ну вот. Вот и все, Тюхин. Пора идти против собственной… м-ме… совести. Сейчас, Тюхин, я буду зачитывать свой чудовищный, человеконенавистнический… м-ме… докладец. Еще более мерзкий, чем ваша, с позволения сказать, эпопея… Ага! А вот и Апрель Андреевич догорели, вечная им непамять!..