Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Короче, наконец-то воцаряется тишина, Витек. И тогда ты берешь в руки щетку и, думая о чем душе твоей заблагорассудится, начинаешь мести кафельный, белый, рифленый, исчирканный за день сотнями резиновых подошв, бесконечный, почти стометровый казарменный пол, Тюхин!..

Было, все было — и боевые схватки, и отступления по всей линии фронта. И с таких сцен, елкин корень, читывали — куда там вышеупомянутой! Через такие огни, через такие медные трубы прошли, минхерц, что когда красно солнышко не встало однажды, когда и до этого ужаса дожились — даже, прости Господи, и не ахнули, потому как и не такое уже в своей жизни видывали!..

Вот так или примерно так рассуждая, Тюхин, я приблизился к тому самому посту N 4, к моему роковому, друг ты мой задушевный. Я даже ногой в крапиве пошуровал, а вдруг он лежит еще там, мой свалившийся с ремня подсумок с запасным магазином. На посту стоял рядовой Пойманов. «Стой, кто идет?» — как и положено по Уставу, окликнул он. «Митяня, это я, рядовой М.!» — «А где начальник караула, где разводящий?» — «А хрен его знает!» — миролюбиво ответил я. «Проходи! — скомандовал часовой Митька Пойманов. — Постой, постой, тебя ж, Витюха, вроде как с почестями похоронили! Значит, опять брехня!.. А насчет дембеля свежих параш не слышно?»

Он спустился с вышки. Мы залегли в бурьян и перекурили это дело. Тут в заборе отсунулась доска и сквозь образовавшуюся щель пролез Ромка Шпырной с канистрой, ходивший в самоволку за пивом. Как выяснилось, уцелел и гаштет на Зелауэрштрассе. Помнишь, Тюхин, Хромого Пауля?.. Ну помнишь, был жуткий туман, тебя, меня и Кольку Артиллериста назначили в дозор и мы все ходили, ходили, придурки, вокруг части, все ходили, ходили, ходили — и вдруг, непонятно каким образом, оказались у этого проклятого гаштета. Помнишь, там еще была такая Матильда, ты все пытался ущипнуть ее за попку, но жопа у нее была такая железобетонная, что совершенно не ущипывалась. Но зато пиво, пиво!.. А утром этот эсесовец недобитый, Пауль, притащил забытые нами автоматы на КПП, после чего мы и схлопотали по десять суток «губы» и еще легко отделались…

Минуточку-минуточку, а это что за шум? Кому это там не спится заполночь? Ах, это твои помощнички, Витюха, поднятые тебе в подмогу годками-старослужащими молодые нарушители армейской дисциплины! Аж пятеро, елы-палы, и все со швабрами, с тряпками, с тазами! Шуму-то, шуму! Какие уж тут медитации, когда нет никакой возможности сосредоточиться. А ты пойди в ленкомнату, сядь, сокол ясный, за стол, полистай прессу, вон ее сколько — и «Правда», и «Красная звезда», и твоя гэсэвэгэшная «Советская армия». Газетки, совершенно справедливо подметил, не совсем новые: самая свежая аж месячной давности, за 13 мая. Ну тогда возьми журнал «Советский воин», или вон — еще лучше — «Огонек» 1 13 за март 1963 года, красивый такой, с художником Кориным на обложке… Та-ак!.. О чем тут у нас пишут? Во, на первой же странице — «Успехи большой химии», на снимке Н. С. Хрущев осматривает один из цехов Невинномысского химкомбината. «Великое единение» — это про выборы. Ты ведь, гад, небось и забыл — в тот год 17 марта прошли выборы в Верховные и Местные Советы депутатов трудящихся Грузии, Армении, Азербайджана, Литвы, Киргизии и Эстонии. А вот и тебя касательное, интеллигент сраный, — пишет товарищ Херлуф Бидструп, датский наш друг, коммунист: «Счастлив советский художник, сознающий, что его творчество воспринимается как достижение искусства, а не как добыча торгашей, сознающий, что его труд служит великому делу борьбы за свободу человечества, построение коммунизма и мир!»… Ну а ты, вредитель, счастлив, сознаешь?.. Ладно, листаем дальше… Тут про Пальмиро Тольятти, про живого еще, с фотографией… «Остановить реакцию!» — на снимке московский митинг протеста против злодейской расправы с иракскими коммунистами и патриотами. Пишут, что жертвой пал первый секретарь ЦК Салям Адиль… А вот про нашу хоккейную победу в Стокгольме — Тарасов, Чернышев, Сологубов, Альметов, братья Майоровы… Ага! А вот и вирши, едрена вошь:

Как, береза, тебя передать, Чтобы стать настоящим поэтом! Как твою передать благодать В поднебесии перед рассветом!

Нет, коллега, этот Осип Колычев с деревьев уж точно никогда не падал!.. Ну, что загрустил-то, что вперился в окно? Ничегошеньки там, в темноте, не разглядеть, разве что самого себя на стекле: морда испитая, в морщинах, с собачьими, как их называла мама, ямочками. Волосы седые, остриженные под ноль, отчего уши, как у всех придурков, врастопырку. Сколько ей лет, этой унылой физиономии? Двадцать?.. Пятьдесят?.. Да неужто и вправду столько?! Это что же — спектакль кончается, пора смывать грим, так что ли выходит по-твоему, Тюхин? Но тогда где же она, где, где наша радость, господин сочинитель, где наши дети, где наша любовь, где слезы наши, где?.. Вот так, растерянно улыбаясь, вопрошал я свое отражение, Витюша, и оно точно так же растерянно смотрело на меня, не зная, что и ответить…

А потом я вышел в коридор, и когда увидел, что эти архаровцы натворили с клинически белым нашим кафелем, схватился за голову! «Да разве ж полы так моют?! — горестно вскричал я. — Как твоя фамилия, олух царя небесного?» — И двухметровый, весь какой-то складной, как телескопическая антенна, салабон назвал свою роковую фамилию. «Гибель моя фамилия», скромно потупившись сказал он. И ты заметь, Тюхин, сердце у меня в этот миг даже не екнуло!..

«То-то и видно, что — гибель, вот уж воистину — Бог шельму метит» негодуя, сокрушался я. — «А ну, бери таз, щетку, ведро, учись, зелень пузатая, пока я жив!»

Пол был ужасен, друг мой! Небрежно протертый, с остатками грязной мыльной воды в желобках, он являл собой неадекватное времени зрелище. В наши с тобой шестидесятые годы, Тюхин, такого безобразия не было! А тряпки, какими тряпками пользовались они?! «Ах ты гусь ты этакий! гневно вскричал я, — Да разве же это тряпки?! Нет, господа хорошие, ни к чему созидательному вы не способны! Вы — само разрушение, деструкция, развал, бардак!» Жестикулируя, я пошел в спальную комнату радиовзвода и достал из-под матраса четыре заветных вафельных полотенчика, да-да — тех самых, каковыми пользовались мы с тобой на первом году, когда Сундуков все еще лелеял надежду сделать из тебя, Тюхин, «нустуящего сувэтскуго челувэка». «Учись, молодой, покуда я жив» — повторил я и, ловко намотав полотенчико на щетку, сноровисто прошелся по ребристому кафелю. Через пять минут, Тюхин, я уже так увлекся, что позабыл обо всем на свете! Движения мои были уверенны, размашисты. Рядовой Гибель едва успевал отжимать мои фирменные тряпки и менять воду. О какое же это наслаждение, бездарь ты никчемная, с упоением драить казарменный пол во имя завтрашнего дня, во имя прочного мира во всем мире, во имя счастья и процветания всего прогрессивного человечества! Как это славно, Тюхин, глубоко прогнувшись на прямых ногах в поясе, вдыхая носом, выдыхая через рот, тереть, тереть, тереть, тереть, тереть!.. Признаться, я даже не заметил, как они оказались рядом, два этих свинтуса — Шпырной со Шпортюком. «Ишь ты поэт, понимаешь, Пушкин!» — пытаясь попасть в меня сопливым своим пальцем, оскалился ефрейтор Шпортюк, призванный, как ты помнишь, всего-то на полгода нас раньше. — «Ишь ты, питерский с Невского брода» сказал, кривляясь, этот скобарь. — «А вот и мы с Ромкой стихами можем, правда, Ромка?..» И Ромка Шпырной, бегая глазами, хихикнул, а эта деревня продекламировала такие вот стихи: «Мыр-тыр-пыр-дыр, быр-дыр-мыр-пыр!..»