Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— А «приказа», чавэлы, теперь вообще не будет…

Сказал, и перевел дух, и глядит, скотина, исподлобья: как среагируем. И хотя оно конечно — клейма на этом проходимце ставить негде: прохвост, балаболка, брехун, патологический прибиратель — чуть не сказал «приватизатор»! — всего плохо лежащего, но сказанное, господа, — это уже не по правилам, это уже за пределами, перебор: дембель тема святая: ерничества не терпящая!..

Отец Долматий, хмуря брови, сдувает пепел с «козьей ножки»:

— Ты, цыганерия, говори, да не заговаривайся!..

— Совсем, бля, салага обнаглел!

— Так ведь я что, — вздыхает Ромка, — за что купил, за то и продаю…

— Откуда, блянафиг, дровишки, от Кочумая?

— И не от Кочумая, — еще тоскливей вздыхает Ромка, и снова затягивается и говорит, — Это не Кочумай, это… это ч е р т мне сказал!.. Вот…

— Кто-кто?!

— Че-орт!.. Повторить по буквам?.. — он вскидывает девичьи свои ресницы, — Не, кроме шуток! — для достоверности он даже крестится, скотина. — Во, гадом буду, век свободы не видать!.. Да вы че?! Вы че и не знаете, что у нас черта задержали?

— Тю! Когда?

— А когда Тюха с дерева сверзился… Не, вы чо — правда не знаете?! Да он же у нас на «губе» сидит! Гадом буду! Сам навроде козла, только голый, как негра, черный, с бородкой…

— С рогами, с хвостом, — это, конечно, Боб.

— Насчет хвоста не знаю, а то что у него к мозгам проводочек подключен — это точно, сам видел!..

— Ну бля, вааще! Ты, Роман, сукабля, ври…

— Не любо — не слушай! — не на шутку обижается Шпырной. — Я ж это, я выводящим был на той неделе. Захожу в камеру с харчем, а он, падла, как вскочит — буркалы белые, будто дури нанюхался, руки вот так вот вытянуты, как у Тюхи, когда он по ночам ходит…

— Че, че?! Ты чего несешь-то, дефективный?!

— Руки, говорю, вот так вот вытянуты. «Ви-ижу! — говорит, третьим глазом, — говорит, — вижу предначертанное! Сквозь туман, — говорит, сквозь мглу, — говорит, — времен! Не хотите ли, Роман Яковлевич, — говорит, — приподнять занавес, узнать, то есть, про свое светлое будущее. Что вас, Роман Яковлевич, интересует, вы спрашивайте, я отвечу!..»

— Ну?

— Что — ну? Вот я и спросил: а не сможете ли, — спрашиваю, сказать, когда наконец «приказ» нам будет?..

— А он что?

— Вот он и ответил мне: «приказа», друг мой, — говорит, теперича и не ждите, потому как «приказа» теперича, не будет вам никогда!..

— Тю-у… Это как это — никогда?

— Ну откуда ж я знаю, — вздыхает Ромка, — это ты у него спроси…

— А ты чего же не спросил?

— Почему не спросил? Спросил…

— Ну?..

— Гну!.. Я спросил, а он мне и отвечает: «Да какой же, Роман Яковлевич, может быть „приказ“, когда мировой порядок кончился?!»

— Как наше пиво, — говорит Боб.

И все, конечно, смеются, только как-то на этот раз не шибко весело, недружно как-то, елки зеленые.

Я все шарю и шарю по эфиру — пусто, как шаром покати. Сплошной рев, треск да вой: улла! улла!.. А тут еще компас. Передо мной на столе лежит компас, и сколько я на него ни смотрю, стрелочка мечется, как безумная. Я снимаю наушники. В «коломбине» тихо. Мужики сосредоточенно смолят, стараясь не глядеть друг на друга. Сегодня с вечера не трясет. Не чешется лоб, не зудят последние зубы. Тишина какая-то странная, непривычная.

— Ну, с чертом, похоже, ясно, — говорю я, — а солнце-то, почему все же солнце-то не всходит, господа присяжные?

И они молчат. Все молчат, молчат. А потом Боб гасит окурок о каблук и кладет мне руку на плечо:

— Как говорит наш дорогой старшина: значыть так нада, Витюха…

Письмо второе

Мотто:

«О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником.»

В.Набоков «Лолита»

…Вопросы, вопросы — их с каждым днем все больше — и на все, или почти на все, у меня, сокол ты мой ясный, ответов нету! Что это — ядерная война?.. космический катаклизм?.. международная провокация?.. где стартовики?.. куда подевалась соседняя часть прикрытия?.. где наш начальник связи подполковник Штефан?.. где все остальное человечество?.. Вопросы, вопросы, вопросы! Вот и твой среди них — самый, пожалуй, больной, самый, не побоюсь этого слова, русский: почему не говорит Москва?..

Только сейчас, когда мрак и туман отрезали нас от мира не хуже гулаговского забора с вышками, только сейчас, Тюхин, я оценил чего стоят такие, казалось бы, простые, с детства до дрожи памятные, голосом Левитана, слова: «Внимание! Говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение…» Или такие вот, еще проще, человечнее, но все равно, друг мой, с каким-то скрытым, только нам, советским людям, доступным подтекстом: «Говорит Москва! Передаем сигналы точного времени…»

Да, да — ты опять не ошибся, со свойственной всем истинным лемурианцам прозорливостью угадал — у меня, действительно, перемены, и какие! Чудесное возвращение в ряды наших доблестных Вооруженных Сил благотворно повлияло на меня как на личность. В считанные дни вернулась былая уверенность в себе, возрос дух, окрепла дисциплина, коренным образом улучшилось политико-моральное состояние! Снова, как в юности, в тумбочке у меня Карл Маркс, а в сердце беззаветная сыновняя преданность своему народу, строю, Коммунистической — и оставь эти свои кривые ухмылочки! партии и ее авангарду — ленинскому ЦК и ЦКК. А пропо: в жизни не забуду, как ты, мерзавец, осклабился, когда твой товарищ и коллега, поэт-пародист и парторг К. Комиссаров, Царствие ему Небесное! — негодуя, воскликнул: «Но ведь ты же наш человек, Тюхин!..»

Тьфу!.. Дай дух перевести…

Ну, так на чем мы?.. Ах, да — но это еще не все, не все, друг мой! Однажды ночью на «коломбине», пялясь в инфернальную тьму за окном, я вдруг с какой-то вспышечной, ослепительной ясностью осознал, что все случившееся со мной в пост-армейской жизни — это вовсе не случайность, не прихоть Рока, не игра чьей-то не шибко здоровой, а подчас прямо-таки извращенной фантазии, я понял, Тюхин, что это головоломное мое возвращение в молодость, в милые сердцу наши с тобой шестидесятые — это знак, это мягкий, но решительный шлепок руки Провидения по моему дурацкому затылку, Тюхин! И если ответ на этот вопрос — так что же, о что же, что же все это? — мне неведом, то на вопрос зачем? — на этот вопрос, Тюхин, я могу ответить четко, как на политзанятиях: строго засекреченным способом я переброшен (вариант: передислоцирован) в воинскую часть п/п 13–13 для выполнения спецзадания, суть которого, Тюхин, заключается в том, чтобы со свойственным мне талантом, ярко, вдохновенно, предельно правдиво описать (не путать ударения!) на бумаге самый главный, самый впечатляющий, самый счастливый, кривоухмылец ты злокачественный, этап своей не очень в общем-то замечательной жизни!