Любош Юрик - И придут наши дети

Мартин Добиаш ходил по своему узкому кабинету и нервно поглядывал на Веру Околичную — та сидела на стуле и делала вид, что все происходящее ее не касается.

— Я никак не могу понять этого, — говорил Добиаш, — никак не могу переварить новость, что старик хочет сделать меня директором! Я — директор! Да если бы он знал! Ведь он пригрел на груди змею!

При этих словах Вера даже передернулась. Она улыбнулась, и Добиаш, не поняв, чему она улыбается, тоже растянул губы в ухмылке.

— Старик доверяет мне, — продолжал он развивать свою мысль. — Но ведь я собираюсь руководить комбинатом совершенно иначе, я хочу избежать ошибок, которых тут натворили… Я всегда настаивал, что дальше так продолжаться не может… Надо менять старый подход, старые методы этих закосневших бюрократов, хотя лично против старика я никогда ничего не имел и всегда считал его честным человеком. Но его личные качества — это одно дело, а то, как и какие он принимал решения, — совсем другое. Иногда я не понимал, почему он ссылается на свои заслуги, а не на свои знания, почему ищет влиятельных людей, а не хороших специалистов…

Вера наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц и думала о том, как сильно все изменилось за одну-единственную неделю. Она вспомнила, что еще несколько дней назад они лишь обменивались любопытными взглядами и что их отношения изменил всего один проливной летний дождь, поднявший уровень масляных озер и закончившийся так печально. Она вспомнила и их первый совместный обед, и первые минуты близости жарким летним вечером, и сейчас все это казалось ей таким естественным и само собой разумеющимся. Она подумала о своем положении на комбинате и тут же решила, что останется здесь надолго. А ведь Буковая была скучным провинциальным городком, в сущности, это были три разбросанные деревушки, административно связанные существованием завода, здесь выросли неуютные панельные корпуса и площадь в урбанистическом стиле пятидесятых годов, где размещались единственное кафе, ресторанчик и местный Дом культуры. Теперь, когда на ее пути встал Добиаш, она с грустью подумала, что этот химический городок стал ее судьбой и что у нее нет никакого желания противиться этому. Она может теперь заниматься только одним: помогать Мартину Добиашу.

— Мне всегда казалось, — размышлял вслух Добиаш, — что Матлоха все время чувствует себя обиженным. Он был уверен, что его никто не понимает, что люди не в состоянии оценить его заслуг. Рабочие уважали его… но не любили. Он недооценивал их, может быть, не со зла, может, сам того не желая, но было в нем что-то такое… несимпатичное. Вся его манера поведения и даже сам тон разговора не допускал никаких возражений, не допускал сомнений, вообще, не допускал ничего, всегда был авторитарным, диктаторским. Он никогда ни с кем не советовался, а если и выслушивал других, то только для того, чтобы подтвердили его решение. И при этом он был уверен, что делает все это в интересах рабочих, которых в действительности просто не брал в расчет… Сколько же в нем было противоречий!

— К тебе, однако, он прислушивался, — перебила его Вера.

— Прислушивался? — переспросил с удивлением Мартин, остановившись посреди комнаты и через плечо глядя на Веру. Брови его полезли вверх. — Он слушал меня, как слушает король придворного шута, который безнаказанно может говорить ему все, даже самые неприятные истины. Я был нужен ему, как зеркало, в котором он видит свое отражение. Он видел во мне себя, свободного от всего плохого, что он носил в себе и от чего не мог избавиться. Да, он видел во мне себя в молодости, когда он еще не знал компромиссов, когда еще не был обременен должностями, семьей, своим ответственным положением… Я мог ему сказать правду, я должен был ему говорить ее, потому что он ждал ее от меня, как ждал ее когда-то от самого себя… Понимаешь?

Она кивнула.

— Ты заменял ему ту часть правды, которую он сам был не в состоянии произнести…

— Примерно так, — согласился Мартин.

— Скажи мне, а что будет с тобой, если ты станешь директором? Ведь и ты будешь по рукам и ногам связан инструкциями, и тебе придется привыкать к компромиссам, которые ты сегодня так презираешь?! Придворный шут превратится в короля… Ну и что будет дальше? Кто станет тебе говорить другую часть правды?

Добиаш неуверенно улыбнулся Вере.

— Я надеюсь, может быть, ты?..

Она рассмеялась.

— Это будет не так просто. Ведь я знаю меньше тебя. Я ведь юрист. А кроме того, — она наклонила голову и прикрыла глаза, — а что, если я стану твоей женой? Кто это сегодня позволяет собственной жене говорить правду? Замужние женщины быстро превращаются в мещаночек… Я начну мечтать о квартире с широкой кроватью, о ребенке, а может быть, потом мне захочется иметь машину и поехать в отпуск в Югославию… И потом, — добавила она уже без улыбки, — я меньше всего хочу быть в роли придворного шута.

Теперь засмеялся Мартин.

— Хороший я сделал выбор!

— Тебе особенно не из чего было выбирать, — отрезала Вера. — И почему ты думаешь, что это ты меня выбрал? А что, если это я выбрала тебя?

— Вот тебе раз! — он изобразил возмущение. — Ну и воображала!

— Вы, мужчины, безмерно самоуверенны. Но я не стану выводить тебя из этого приятного заблуждения. Это в интересах нашего счастливого будущего. Давай не будем об этом, а то вспыхнет обычная супружеская ссора.

— Но ведь мы еще не женаты, — возразил он.

— Именно поэтому. Скоро у нас будет более чем достаточно времени для ссор. Ты что-то еще хотел мне сказать?

— Хотел. О нашем старике… У меня все крутится в голове. Он часто говорил мне о своих детях. Мне кажется, он разочаровался в них. Он дал им все, что мог, а они оставили его, бросили… Не в буквальном, а в моральном смысле слова. Они навещают его, ходят в гости… Но у него такое чувство, что они его не ценят, что просто используют в своих интересах, рассчитывают на его влияние. Их не интересует ни его прошлое, ни даже Восстание, они считают, что это его личное дело, а им это все наскучило. Я все это слушал, но ведь Матлоха мне не отец, он — мой начальник. Мою готовность слушать он расценивал как проявление интереса к его прошлому. И таким образом я выслушал всю историю о том, как он попал в горы, как ему придавило ногу и как, не будь Порубана, его не было бы в живых. Я выслушивал, как он строил этот комбинат, знал обо всех его распрях с женой, учился, как надо расправляться с противником и усидеть на своем месте… Я понял, что он очень одинок.

Мартин перевел дух и посмотрел на Веру, слушает ли она его. Она наблюдала за ним с легкой недоверчивой улыбкой.

— Я снова и снова спрашиваю себя, — продолжал он с настойчивостью и даже с некоторым упрямством в голосе, — неужели все трудности человечества заложены во взаимном непонимании отцов и детей. Ведь это всегда столкновение двух жизненных концепций. Конфликт между тем, что уходит, и тем, что пришло на смену, между усталостью и движением, между опытом и надеждой, это спор между скепсисом и оптимизмом, а в конечном результате — между жизнью и смертью. Пропасть между поколениями нельзя преодолеть никакой терпимостью, никакой любовью и благодарностью. Ее вообще нельзя преодолеть, потому что это было бы отказом от движения. Если бы не было таких споров… отпали бы поучения старших и нежелание младших слушать эти нравоучения, не было бы мифа о блудном сыне и падшей дочери, не было бы забытых матерей и обозленных отцов…