Марта Кетро - Хорошенькие не умирают

Но, понимаете ли, та самая лава сама всё разграничила и обозначила ценности, а заодно и решила вопрос с романом. Тексты прекрасно растут из счастья, не только из истерик и тоски. На такой почве силы в них гораздо больше, а страсть никуда не делась, вон для неё сколько огня — какое здесь солнце, какая боль, какая любовь, вы бы знали. Эгоизма только меньше и тревоги о собственной значимости, это да.

И нет, счастье — это не признак глупости или «необследованности». Это знак свободы, очищенной от иллюзий, и знак существования ценностей и целей бо`льших, чем вы сами. И храбрости: разрешить себе признать то, что имеешь, достойным и важным.

Ещё один важный итог года связан с Тель-Авивом.

Не любить город, в котором живёшь, — неуважение по отношению к городу. Жить в городе, который не любишь, — неуважение по отношению к самому себе. Ровно то же можно сказать и о людях, с которым близок.

Я, впрочем, долго крутила эти фразы, подбирая максимально точное слово — «подлость», «предательство», «низость»? Слишком громко. «Глупость»? Не совсем то. Выбранное в итоге «неуважение» не содержит необходимой доли тоски, которая сопутствует такого рода состоянию. Существование в нелюбви где-то или с кем-то отжирает огромное количество ресурса и жизненной радости. Всё вымученное «вроде бы нормально» рушится, когда удаётся познать другой способ жить — в любви. Поэтому постарайтесь не быть грустными свиньями по отношению к месту, к людям, к себе.

И ещё: человек молод, пока способен изменить свою жизнь, если она не устраивает. Старость определяется не состоянием тела, кожи и волос, а наличием силы для перемен. Не нужно себе врать насчёт будущего, его нет, если уже сейчас вы способны только лежать в сторону счастья. Когда же вы развиваетесь, меняетесь и работаете, не думайте глупостей — вы по-настоящему молоды.

Сегодня в восемь утра ко мне вернулась часть моей души, которая жила в другом теле семнадцать лет.

Думаю почему-то об одном — что делать с его ошейником. Мы отдали коробку с телом на кремацию, это легко и правильно, но полоску пластика с колокольчиком из рук выпустить не могу. Наверное, поношу пока на запястье.

Боль для нас обоих окончена, дальше будет только легче.

Важно, наверное, сказать, что у меня всё нормально. Весь последний месяц кот уходил, и я загибалась вместе с ним — сначала от страха, потом от жалости, а в последние часы и от боли. А теперь он не страдает, и это большое облегчение, когда в доме никто не умирает. Некого жалеть — для него всё кончилось, а себя не за что. Понятно, что я плохо сплю, но в целом всё должно стать хорошо в самое ближайшее время.

Недавно говорила, что последние несколько лет довольно часто жила с ощущением нереальности мира. Ходишь, будто вокруг кино, очень красивая картинка, а жизни не то чтобы нет, но она не имеет ко мне никакого отношения. Я и сама-то к себе не очень отношусь, а уж у этих ненастоящих людей за стеклом не было шанса до меня достучаться. Ужасно удобно — кругом сплошные мультики, и как бы странно или гадко они себя ни вели, только смешат и слегка огорчают, зато всегда много материала для наблюдений. В этом была большая свобода: с персонажами можно особо не церемониться, легко управляться с их правилами, деньгами, трудностями и даже с их едой, в которой как-то мало смысла, больше ритуала.

Реальность возвращалась вспышками, только когда вокруг был максимум любви и комфорта — чаще всего дома, где всё настоящее.

В Тель-Авиве это прекратилось достаточно скоро, потому что слишком много жизни — горячий ветер, еда, люди, море, всё обжигает; слишком тонкие стены, чтобы хорошо спрятаться; вездесущий песок и очень много любви, даром, без условий. Кино таким не бывает, догадалась я постепенно, даже при моём умении вживаться в сюжет и одушевлять кукол.

Правда, из-за кота мир временами ещё прятался за стекло, но в хорошие месяцы оно исчезало. Теперь, когда всё кончилось, должно пропасть насовсем.

Пока по вечерам хожу на площадь Бялик, чтобы немого поработать. Здесь происходит много событий. В восемь, например, женщина приходит кормить кошек, и с семи они уже начинают ждать, вытягиваясь в струнку навстречу каждому, кто идёт со стороны старой мэрии. Замирают и очень тихо говорят всем «ми». К девяти же приводят крошечную белую собачку, размером с ладонь, которая быстро начинает командовать людьми и большими псами. Хозяева трусцой бегают вокруг фонтана, чтобы её развлечь, а собак она почти никогда не обижает, недавно только от неожиданности облаяла бультерьера, но он сам виноват, был непонятный, в послеоперационном воротнике. Зовут её Оши.

Я к тому, что вот только вчера вдруг поняла, что они меня ТОЖЕ ВИДЯТ. Я для них та, что сидит с айпадом на скамейке с семи до одиннадцати. И тут же почувствовала острый приступ благодарности — они меня видят, я есть. А значит, скоро исчезнет стекло.

Вот очередная экскурсия. Гид, страстно модулируя, рассказывает о поэтах начала века — Бялике, Черниховски, Альтермане. Внезапно прям взрывается: «Елед?! Факин елед!» Именно в такие минуты я жалею, что иврит мой пока остаётся на уровне двухлетнего младенца. Ужасно интересно, что плохого сделал ребёнок для израильской поэзии.

Поодаль мальчик бегает и орёт первые такты марша Черномора, возле фонтана две девочки поют джаз. Надо признать, поют так себе, но когда люди способны случайно, сидя у воды, немного попеть, чувствуешь себя в «Шербурских зонтиках». А иногда в Болливуде — когда продавцы пляжных принадлежностей включают регги и покупатели начинают вдумчиво плясать. Но это летом, а сейчас холодно, поэтому все серьёзны — только джаз и опера.

В прошлое воскресенье около полуночи Дима спросил: «Дык чо, мы идём завтра делать паспорта?» Я испытала острый приступ тоски, но поставила будильник на семь.

В девять мы уже сидели в МВД, спустя полтора часа выходили обнадёженные. Осознав наше полное лингвистическое ничтожество, паспортистка позвала Аллу.

«Всегда радуюсь, когда можно поговорить по-русски, а то язык забывается», — услышать такое в присутственном месте очень здорово.

Впрочем, все, с кем я соглашаюсь разговаривать, очень добры ко мне — просто я ни с кем не соглашаюсь, только по большой бюрократической нужде или если нападёт кто. И тогда все очень добры. На мою жалкую попытку перевести поговорку «в одно ухо вошло, из другого вышло» незнакомый добрый человек на набережной только пожал плечами: «Ты говоришь на иврите лучше, чем я по-русски». Потом долго и настойчиво повышал мою самооценку вербально, но в конце всё испортил, попытавшись расцеловать, и я в ужасе бежала. Нажаловалась мужу, он говорит:

— Безобразие, ты целуешься с незнакомыми мужиками!