Марта Кетро - Хорошенькие не умирают

А пока каждый уйдёт в свою жестокую зрелость, на личную войну, в которой лучше обходиться без напарника — вдруг обернётся врагом? А любовь потерпит до старости, что ей стоит подождать двадцать лет.

Бывает в самые лучшие дни: смотришь на человека, с которым счастлива, на его манеру оборачиваться, отвечать на звонок, приподниматься на локте в постели — на всё это множество обыденных жестов, чья неповторимость заметна только при очень большой близости; смотришь, и ясно, что твоя будущая тоска о нём будет создана из того же материала, что и нынешняя радость. Именно эта дурацкая гримаска однажды сожмёт сердце — когда расстанетесь, и ты вспомнишь о ней. Как будто наполняешь копилку монетками, точно зная, что когда-нибудь их раскалят на огне и высыплют тебе за шиворот.

Но я никогда не думала, что это может быть связано с местом, с каким-нибудь крошечным городком, где я повидала все времена года и все, кажется, состояния погоды, от метели до тяжёлой расплавленной жары. Я помню его интимные тайны: что неприметное дерево возле дома с лепниной в начале мая бывает бледно-лиловым, на пару тонов светлей, чем плитка, которой облицованы стены; что эти два, растущие на маленьких островках посреди кирпичной мостовой, — на самом деле вишни, и я точно знаю, где нужно встать, чтобы в конце апреля, около пяти, увидеть, как солнце падает вместе с белыми лепестками. Да просто — на некой улице на одной стене есть труба, в ней кусок жести заменён на медь, и этот островок натёрт до блеска сотней таких же, как я, прохожих, которые о нём помнят.

Город весь состоит из мелких секретов — когда повернуть голову и взглянуть, чтобы увидеть эту его дурацкую гримаску, которая потом сожмёт сердце, когда мы расстанемся. Я иду по улице и смотрю сквозь людей: я буду горевать о тебе, я буду помнить, что ты бываешь лиловым и золотым, я забуду всех, кого знала здесь, но не свет сквозь лепестки, в пять часов пополудни, если стоять лицом к западу.

Натягивая куртку с узкими рукавами, почувствовала, как завернулась футболка, и немедленно впала в глухую тоску — так внезапно и сильно, что пришлось остановиться и обдумать. Почему нет, ведь я хозяйка своего времени и могу притормозить жизнь на несколько минут, если нужно что-то о себе понять. Оказалось, меня вышвырнуло примерно в пятилетний возраст, когда ещё одевалась не сама. Зима, и сначала рубашка, потом кофточка, потом пальто, которое и без того уже маловато и едва налезает, и мама говорит: «Прихвати». Я прихватываю рукава пальцами, но они всё равно вырываются и задираются до плеча. Я уже в пальто, мама застёгивает пуговицы, и тут возможны варианты: я жалуюсь, и мама безуспешно пытается вытянуть рукава, не снимая пальто, но только зря щиплется; потом ругается, стаскивает его, сильно дёргает рубашку и кофту, снова велит прихватить и снова одевает. Или я молчу, потому что не хочу, чтобы опять трясли и трепали, и так выхожу, скованная, неспособная поднять руку, ощущая холод подкладки голым локтем и колючий жгут шерсти на плече. Всё это одинаково плохо, муторно и тягостно настолько, что вот следующий век на дворе, а мне хватает одного воспоминания, чтобы ощутить тоскливое бессилие. И нужна пара минут, чтобы опомниться. Снять куртку. Прихватить рукава. Снова надеть. Я ведь хозяйка своего времени и могу притормозить на несколько минут. Но на всякий случай быстро инспектирую свою жизнь, нет ли в ней кого-нибудь такого, кого настолько трудно попросить, что лучше терпеть неудобство. Вроде бы нет. Всё в порядке. Забудь.

Сколько себя помню, всегда существовала в уверенности, что у меня ничего нет. Знание, что ты бродяжка, не нуждается в специальном подтверждении: посмотри на свои босые ноги, пыльные юбки, сломанные ногти — не понадобится справка о собственности, информация о правах и штамп регистрации. С сиротством рождаются, или с ним находят в капусте, или им выкармливают из бутылочки вместо грудного молока. Это данность, и нужно понимать, что нет в ней ни жалобы, ни претензии. Наоборот, такие просить не способны — и не смеют, и не хотят, они приучены не желать лишнего, а уж если случится настоящая нужда, справляться с ней самостоятельно.

Одиночки отлично умеют добывать любовь. Когда знаешь, что ты бродяга, и ставишь цель обзавестись временным имуществом, это легко. И вещи, и деньги, и люди понимают, что здесь их не станут лишать свободы, и сами идут в руки. Если нужно, наберёшь любви с избытком.

Мне всегда было нужно, и я много над тем работала. Могу проснуться среди ночи и по памяти повторить список «папа меня любит, кот меня любит…», и он с течением жизни удлиняется — я очень за этим слежу. Более всего боюсь потерять хотя бы один пункт.

Но я не перестаю быть бродяжкой.

Все они у меня есть, но в том моё скверное свойство, что меня-то нет ни у кого.

Только болван может гордиться своей ничейностью — я свободен, я неуловим. Он всего лишь хочет получать любовь в одностороннем порядке и потому зависим более других, а не замечает этого по одному лишь самодовольству.

Кто не гордится, тот знает: однажды ему понадобится стакан крови, ни много ни мало — не еда и кров, а настоящая жизненная энергия другого человека. Это больше, чем поддержка, больше, чем помощь.

И вот что важно — нельзя попросить у того, кто твой.

Мы не отбираем силы у детей, животных и всех, кто любит. О жертве не просят, она бывает только добровольной, иначе это вымогательство. Ещё возможен обмен, это другое. А просьба — когда тебе нужно от человека то, на что никаких прав не имеешь.

Просить без стыда можно только у того, кому принадлежишь.

А меня ни у кого нет.

Всегда изумлялась человеческой способности вступать в романтические отношения с объектами, совершенно для этого непригодными. Гулял в Сети скрин из ВКонтактика «Девочки, мой парень трахнул на зоне петуха, это измена или нет?!». Надеюсь, фейк, но очень понятный. Её беспокоит не факт изнасилования, а лирический аспект приключений мужчины на зоне. И это нормально.

Люди то и дело вступают в любовь с мебелью, манекенами, мертвецами и различными животными. Накопив порцию высоких чувств, выплёскиваются на то, что подвернётся, не беспокоясь ни о переживаниях объекта, ни о его способности принимать дары. Не получая ожидаемой обратной связи, удивляются и обижаются.

«Я отдал своё сердце этому прекрасному бревну, почему оно меня не оценило?»

«Я так красиво ухаживал за скелетом!»

«Почему этот козёл меня не понимает?!»

Их предмет может быть туп, холоден или просто озабочен другими вещами, но тот, кто выливает ведро романтики на первого встречного, не верит в бесплодность усилий.