Леонид Гартунг - Нельзя забывать…

— Со мной — восемь…

«Вот теперь-то нас турнут», — подумал я, но ничего особенного не случилось.

— Пройдите на вешалку, — показала рукой женщина. Простые ее слова повергли меня в смятение: пока не поздно, я решил незаметно улизнуть и, несмотря на аппетитнейший запах, стал пятиться к двери. На мне было пальто, брюки, ботинки, а рубашка отсутствовала. Как назло, в этот день мама взяла постирать ее. Вместо рубашки Нюра дала мне надеть черный жилет Кирилла Петровича. Не мог же я в таком виде сесть за стол. Спас меня все тот же Иван Михайлович — он поймал меня за рукав и спросил тихо:

— Ты куда?

И тут я чистосердечно, но тоже тихо, признался ему во всем.

— Подумаешь, беда какая, — махнул он рукой, шепнул что-то гардеробщице, и та не стала настаивать, чтобы я раздевался. Но, вообще говоря, было все же не то. Все сидели чинно в рубашках, Иван Михайлович в своем пиджаке, а я в пальто. Серега толкнул меня локтем:

— Что ты, сдурел?

— Не больше, чем ты, — огрызнулся я.

До сих пор я благодарен Ивану Михайловичу за то, что он не дал мне уйти. Такого обеда, мне кажется, не было ни до этого, ни после. Прежде всего, мы наелись густого картофельного супа. Потом подали по полной миске бигуса и, наконец, по стакану киселя. Правда, не было хлеба, но и без хлеба мы наелись до отвала.

А знаете, кто был официанткой? Лена Киселева. Я сначала не узнал ее, такую красивую, в белом фартуке. А она кивнула мне и улыбнулась.

Я уплетал за обе щеки, пока меня, как молния, не поразила одна мысль, вернее, опасение. Как сможет расплатиться Иван Михайлович за всех нас? А вдруг у него не хватит денег? Ведь наели мы не на один рубль. Только супа, считая «добавки», съели порций двадцать, не меньше.

И вот наступил самый опасный момент: Иван Михайлович поманил рукой, подзывая Лену:

— Подсчитайте!

Она положила на стол маленькие счетики, погоняла на них костяшки и назвала огромную сумму. Я думал, Иван Михайлович скажет, что принесет деньги завтра. Но он нисколько не растерялся — выложил на стол несколько бумажек и весело подмигнул нам: «Ничего, мы, мол, не пропадем.» Впрочем, я еще в милиции стал догадываться, что Иван Михайлович не из тех, что пропадают.

После столовой мы гурьбой вышли на улицу и не знали, что делать. Продолжать игру в «чику» было теперь стыдно. К тому же мне лично очень захотелось спать. Но и тут Иван Михайлович сумел понять нас. Он решительно объявил:

— Ну а теперь по домам…

И мы разошлись и, кажется, даже забыли сказать ему «спасибо». Нет, не кажется, а действительно забыли…

С Иваном Михайловичем мы шли домой вместе.

— Ты кем же собираешься стать? — спросил он меня.

— Не знаю еще…

— Пора знать.

И он повторил, должно быть, думая о чем-то другом:

— Пора знать…

Я хотел сказать, что я еще маленький, что времени у меня впереди хоть отбавляй, и я не раз успею решить, кем стать, но вовремя сообразил, что для Ивана Михайловича маленьких людей не существует. И промолчал.

— Ты зайди ко мне, — вдруг оживленно заговорил он. — Дело есть.

А дело было вот в чем: он показал мне черного пушистого щенка и заглянул в глаза:

— Нравится?

— Еще бы!

— Так вот — возьми себе Рекса. А я вернусь с фронта — ты мне его обратно отдашь.

Он говорил так, как будто был твердо уверен, что вернется, но я-то уже знал, что с войны можно и не вернуться.

Иван Михайлович пожал мне руку, как взрослому, и предостерег:

— Смотри не накорми горячим.

— Ладно.

Он предложил мне деньги на содержание Рекса, но я, конечно, отказался.

Это был наш последний разговор. На другой день Иван Михайлович пришел к нам в класс попрощаться. Он весь был в военном и все на нем было новенькое, необношенное. Извинившись перед Ольгой Михайловной, он улыбнулся нам:

— До свиданья, ребята!

На следующий день он уехал.

Директором школы теперь стала Нинель Викторовна. Она тоже была ничего, но уж совсем не то. Она даже подражала Ивану Михайловичу, но в нем чувствовался хозяин школы, а в ней этого, хозяйского, совсем не было. Иван Михайлович и ходить-то умел по-директорски. Пройдет по школе молча, и самые хулиганистые успокоятся. У него были очки в тяжелой оправе, а у нее — пенсне, которое того и гляди махнет крылышками и улетит. И вообще, Иван Михайлович умел сказать так, что на всю жизнь запомнишь, а она то улыбается, то наставляет брови.

Говорят, что Нинель Викторовна — строгая, может быть, это и так — мне трудно сказать, со мной она говорила всего один раз.

Вот тут и произошло то, что я потом называл «сказочный ужин». Да и как его иначе назвать, хотя он окончился плохо.

Вечером мама поставила на стол сметану в двухлитровой банке, каждому по чашке сахарного песку, кусок ярко-желтого сливочного масла, которое бывало у нас до войны, и еще каждому по две шоколадных конфеты «Кара-Кум», в бумажках. (Кроме того, шесть конфет я отнес Кирьяковым.)

Я не понял, откуда вдруг у мамы такое богатство, а Нюра поняла. Впрочем, так оно и должно быть — она ведь взрослая. Нюра отодвинула чашку с сахаром. Мама снова передвинула ее Нюре.

— Ешь!

Сестра с сомнением дотронулась указательным пальцем до сахара, подняла на маму глаза:

— Обещай, что этого больше не будет.

О чем они говорили? Я с удивлением смотрел то на одну, то на другую.

Мама хмуро и серьезно ответила:

— Нет, не обещаю. Как я могу обещать? Сама подумай…

Нюра кивнула, но чашку опять отодвинула:

— Сахар твой.

Мама притворно рассмеялась:

— Будем теперь считаться: «твое — мое».

Нюра обернулась ко мне:

— И ты не смей брать.

— Ну это ты ни к чему, — нахмурилась мама.

— Очень даже к чему.

— Я тоже пойду и сдам… Как это я раньше не догадалась, — проговорила Нюра.

— У тебя не возьмут. Ты посмотри на себя: на кого ты похожа… А я — совсем другое дело.

Потом обе ели сметану и сахар, угощали меня и плакали.

На другой день Нюра объяснила мне, в чем дело: мама сдала кровь, получила донорский паек и поставила его на стол для всех нас.

— Наша мама — стихийно добрая, — задумчиво закончила Нюра свое объяснение.

Мне непонятно было выражение «стихийно». Нюра заметила это по моему лицу и пояснила:

— Слишком добрая… без рассуждения…

Ранней весной сорок четвертого года у нас с Серегой появился капитальный план. Дело в том, что мы с ним решили уехать на фронт и стать разведчиками. Для этого нужно было: первое — собрать на дорогу хоть сколько-нибудь продуктов; второе — найти подходящую карту западной части Советского Союза и Германии; третье — выучить на «отлично» немецкий язык, чтоб говорить на нем совершенно свободно.

Серега обменял свой зеленый свитер на хлеб. Я тоже сбагрил одному барыге свои старые валенки и купил сала.