Борис Ветров - Приключения «чебурашки»

Вечер прошел быстро — они посмотрели фильм по телевизору, потом Славик спел две песни под гитару. Леночка глянула на часы — было десять.

— Все, надо идти. Общежитие закроют, — в который уже раз она произнесла дежурную фразу, но сегодня Славик с отчаянием сказал:

— Оставайся ночевать! А?

Леночка молчала долго и тягостно, смотря в пол. Потом выговорила:

— А где Нелли Викторовна?

— Дежурит сегодня, — с готовностью выговорил Славик и опять замер.

Опять длилось неловко молчание, только было слышно, как шумно сглатывает слюну Славик и во дворе подростковый тенорок выкрикивает какого-то Димона.

Леночка осталась. Пока она, мертвея от того, что скоро произойдет, стояла под душем, Славик стелил постель, машинально вытирая о простынь влажные ладони. А потом он деликатно вышел на балкон, чтобы дать Леночке лечь, постоял, слушая зачастившее сердце, затем, зацепив по дороге стол, проник в комнату, быстро разделся, не забывая аккуратно развесить одежду на стул, и неловко забрался под одеяло. Сперва было тихо, но вот скрипнула кровать, Славик заворочался, засопел громче, завозился руками, заерзал. Потом раздался негромкий, но полный боли и стыда Леночкин вскрик — всхлип, яростное сотрясание кровати, которое не продолжалось и полминуты. И все стихло до утра.

Простыню Славик сумел застирать, но через два дня Нелли Викторовна, решив пропылесосить матрац, обнаружила большое кровяное пятно. Был скандал, были истошные крики: «Так не делается!», «Ни стыда, ни совести!», «Я же запретила в мое отсутствие», и прочее. Леночка была заклеймена званием деревенской шлюхи, и ей заочно было навсегда отказано от дома. И даже много лет спустя она никогда бы не призналась себе, что просто-напросто ревновала своего сына, как баба ревнует мужика.

***

А «чебурашка» наутро после Леночкиной ночевки отправилась в мусорный бак. Тут бы и пришел конец ее и так затянувшейся жизни, но цепкая лапка пацана-цыганенка ухватила «чебурашку» за горлышко, вытянула ее в мир, в свет, в старый рюкзак. Цыганенок собирал бутылки и относил бабушке. Когда их набиралось до сотни, дядя Рамиз отвозил звякающие мешки на своем желтом «Запорожце» до небольшого строения без окон, с отваливающейся от стен старой штукатуркой. Над сбитой из крепких досок дверью висела небольшая жестяная табличка: «Прием стеклотары. Часы работы с 9 до 18. Выходной: сбт-вск».

На самом деле прием работал несколько дней в месяц. В остальные дни на нем так же вечно, как и главная табличка, висела картонка с выведенными через трафарет черным фломастером буквами: «Посуду не принимаем. Нет тары».

И только когда в объединении «Продтовары» возникала необходимость выполнить план по приемке стеклопосуды у населения, картонка снималась и из двери на полсотни метров высовывалась комковатая очередь. Стояли женщины с сетками-авоськами, набитыми широкогорлыми бутылками из-под молока, сливок и кефира. Стояли добропорядочные отцы семейств с сумками, чистыми мешками и геологическими рюкзаками. В них аккуратно умещались стеклянные банки разной емкости, из под сока и консервации. Но таковых было меньше — банки сберегались для дачных засолок. Стояли студенты с охапками пивных бутылок и профессиональные пьяницы с разнокалиберной посудой. Очередь заметно нервничала. Те, кто находились поближе к двери, поминутно заглядывали в нее, чтобы проверить — есть ли еще пресловутая «тара»: серые дощатые ящики с поделенным на ячейки днищем.

Так было и в этот раз. Ветер гонял по небу мелкие облачка, а по сухой земле — прошлогоднюю листву и мусор. Дети, которых взяли с собою некоторые родители, уже облюбовали остов старой трансформаторной будки и прыгали с ее крыши на кучу земли, оставшейся от недавней копки траншеи.

Когда прямо к началу очереди подъехал и, хлопнув газами, замолк цыганский «Запорожец», по человеческой цепи прокатился сперва ропот, а потом волнение и наконец — гнев.

Рослый, с брюшком Рамиз, улыбаясь очереди золотом зубов, легко стал вынимать из багажника здоровые мешки.

— Мущщина, здесь очередь! — начали увертюру женские голоса.

Рамиз только шире улыбнулся и подмигнул обладательнице самого скандального голоса — средних лет женщине, в коричневом вязаном берете и болоньевой куртке, подпоясанной ремешком. Она почему-то покраснела и замолчала, но соседки прибавили звук.

— Не пускайте его, не пускайте его без очереди, — все громче призывали они. Из толпы вышли двое-трое мужчин.

— Мужик! Слышишь? Куда полез? Самый умный, что ли?

Цыган, не обращая внимания, стал вынимать мешки с заднего сиденья «Запорожца». Ему пришлось нагибаться и, словно в насмешку, показывать очереди крепкий зад, обтянутый лоснящимся черным лавсаном. Тогда из очереди выделились алкаши. Главный из них по кличке Бобер, приземистый, крепкий, со стеклянным глазом, вплотную подошел к цыгану.

— Это! Рома, ты че, блатной, что ли?

Цыган и на него не обратил внимания. И даже когда Бобер попытался взять его за куртку, просто отмахнулся, как от надоедливого насекомого. Взвалил мешок и унес в помещение. Очередь взревела разноголосицей.

— Ты че, мля, деловой, что ли? — рванулся за ним Бобер с двумя друзьями, но на шум из пункта приема вышел сам приемщик Дема, длинный тридцатипятилетний мужик в синем халате и серой суконной кепке. Очередь смолкла.

— Так, — раздельно проговорил он, глядя, как дети прыгают в песок. — Еще. Один. Звук. И я закрою на хрен эту богадельню. Голова уже пухнет.

— А вы почему без очереди пропускаете? — взвилась низенькая старушка с дерматиновой сумкой, в которой лежало не более десятка молочных бутылок.

— Он, — указал Дема в сторону цыгана, — с утра занял еще. Ну, сломалась машина у человека, что же ему стоять весь день?

Аргументы толпу не убедили, но тон сделал свое дело. Сдержанно ворча, очередь успокоилась. А цыган, сдав две сотни бутылок, получил от приемщика не сорок рублей, как ему полагалось, а тридцать. Цыган был выгодным клиентом, и в очереди он не стоял.

***

На этот раз в моечном цехе бутылки споласкивала одна, та самая, пожилая. Молодой не было. Ее не будет еще пять дней, вернется она пожелтевшая, худая, ненавидящая. А «чебурашка» попала прямо на свадебное застолье, но не в ресторан или кафе, а в обычную квартиру, где из самой большой комнаты вынесли всю мебель. Внесли же только столы и многочисленные разнокалиберные стулья.

Бутылка в числе других емкостей стояла на балконе. Из распахнутой кухонной форточки пахло вареными яйцами, жареным луком и газом. Слышался стук ножей и бряцание кастрюль. Там было жарко и тесно. Пожилые женщины толкались бедрами, локтями, крошили соленые огурцы, колбасу, вареную картошку.