Эрик Бутаков - Выруба

— Кто?

— Ермолай?

— Хули надо?

— Разговор есть!

Открываю, думаю: что там за разговор? Сейчас если скажет, что Ирка забеременела — убью, блядь! А он проходит на кухню, выставляет пузырь и говорит:

— Садись, батя, разговор есть.

— Какой я тебе батя?! — У нас с ним разница, как у него с Иркой. Ну, какой я ему батя? А он — батя!

— Борис Семенович, — говорит. — Садись, серьезно поговорим, хватит мозги ебать!

Ты, представляешь? В моем доме он мне такое говорит. Я закипел. А он:

— Я развелся вчера, давай по-мирному всё обсудим.

— В смысле развелся? — не понял я.

— Развелся, — говорит он. — Мы с Иркой решили вместе жить.

Я, блядь, понять не могу, чего они там без меня решили, но то, что он развелся — это как-то меня успокоило. Понимаешь? Татьяна вышла. Присела к нам. Ирка пришла. Села позади него и прильнула к нему. Меня ещё вообще коробит, а тут она, как проститутка, ластится. Я говорю:

— Бабы, идите в комнату. Мы поговорим, потом придете.

А они:

— Мы послушаем.

И Танька давай из холодильника жратву доставать — видимо, ей Ирка уже всё рассказала. Накрыли стол. Налили. Он говорит:

— Значит так, товарищи родители, я теперь человек свободный, Иринка тоже совершеннолетняя, хотите вы того или нет, но уже знаете, что наши отношения продолжаются, и будут продолжаться, так давайте выпьем и померимся. Я вашу дочь люблю. Она меня тоже — хватит ругаться.

Выпили. Потом ещё. И вдруг я понял, нет — скорее заметил, что дочка-то моя выросла. Она пока с ним была — как-то взрослее стала. Уже и не школьница. Баба и баба. Жопа, смотрю, округлилась, титьки там, все дела. Ёбтать, думаю, Семеныч — ты уже всё — постарел. Время ушло! И так мне стало грустно и одновременно спокойно и легко — всё! Девка-то выросла! С мужиком живет. Замуж пора. И решил я, Макарыч, — хуй с ним — пусть живут! Вот. С тех пор полтора года живут — ни разу не слышал, чтобы ссорились. Он к ней, как к дочке относится, оберегает её, помогает учиться, в театры водит, в Ленинград возил. Нормальный человек оказался — так бывает. Да и старики наши: и Танькина мать, и мои старики — не против. Он с ними встречался, как-то тоже сумел их на свою сторону перетянуть. А поначалу они ох как нас костерили за внучку. Теперь, когда все успокоились, я и сам думаю, что всё нормально должно быть. Может, правда, поженятся.

— Ну, а что они до сих пор не поженились-то?

— Он говорит, пусть институт закончит.

— Не понял?

— Я, Макарыч, тоже понять не могу. Но сдается мне, не всё так гладко у них сейчас. Раньше, когда все против были, Ирка к нему шла, от нас готова была отказаться — только бы с ним. А теперь, когда всё разрешено, когда они каждую ночь спят в соседней комнате, когда ни мать, ни отец её не тормозят, Ира вести себя стала как-то неправильно.

— В смысле?

— Ты понимаешь, стали ей последнее время раздаваться звонки. Вначале подружки звонили, и она куда-то к ним уезжала, типа, готовить уроки. Представляешь, он дома, а она где-то уроки готовит. Приезжает поздно, но он ей верит, и если она говорит, что её довезут друзья подруг, то он и не едет за ней — ждет. Потом, и Татьяна говорит, и сам я пару раз натыкался на мужские голоса. А та трубку возьмет и к себе в комнату. Ерема на работе, а эта с кем-то любезничает. И, знаешь, разговаривает-то совсем ни как с друзьями подружек. Татьяна с ней разговаривала. Говорит, что та ни в какую — подружки и всё тут — ничего особенного. Но боюсь, ни так всё просто. Ермолай, пока видимо не догадывается, хотя, кто его знает — ведь тянет со свадьбой, значит, что-то его настораживает. Он парень не глупый. А та, сучка, не понимает, что творит. А я что сделаю? — она же мне дочь. Вот и смотрю, что из этого получится. И, ты знаешь, Ерёма мне как-то ближе стал.

— А может, действительно, Борис, ничего особенного?

— Макарыч, уже несколько раз было, что я к старикам в деревню на выходные уеду, а потом мне туда Татьяна звонит и говорит: «Если Ермолай спросит, скажи, что Ирка с тобой ездила». Это о чем говорит? Значит, Ирка где-то проводит выходные без него. Где? С кем? С подружками? Тогда зачем мне врать, что со мной? Вот такая петрушка получается.

— Да уж!

— Вот то-то и оно. Ерёма, после таких дел, как родной стал. А Ирка… Вот, кто даст гарантию, что она сейчас дома, пока мы с её мужиком по тайге катаемся? Я не уверен. И хрен его знает что делать?! — с досадой сказал Семеныч и уставился на дорогу, по которой прыгали лучи фар.

Через несколько минут показались огни Добролета.

Пользуясь случаем, пока мужики разбираются в доме, пока снимают и вешают на просушку свою одежду и обувь, пока Микумин с капитаном обдирают коз, пока хозяйка жарит свежую печень и мясо, пока Ерёма и Олег чистят оружие, а Семеныч с Саней ездят в сельпо за обещанным Ермолаем литром и ещё кой-какой закуской, есть время рассказать, что из себя представляет Дом Охотника, чтобы в дальнейшем точнее представлять вечернюю картину или вдруг кто-нибудь решит построить нечто подобное.

Дом Охотника — это солидных размеров усадьба, обнесенная высоким забором из не обрезной доски и большими воротами, чтобы свободно проехала грузовая машина. В центре усадьбы стоит огромный дом, который при желании можно обойти по кругу — он ни к чему не примыкает. Правда, к дому пристроена широкая веранда и перед ней большая площадка для стоянки машин. По периметру забора — надворные постройки: сарай, набитый необходимым инструментом и стройматериалом вперемешку с автозапчастями и деталями, баня, рассчитанная на приличную компанию, а в предбаннике, вообще, можно устраивать праздники. В глубине двора, ближе к огороду, так называемое зимовье в котором хозяйка жарит мясо. Рядом с зимовьем в заборе калитка в соседнюю усадьбу — там дом Сани и его жены, которую все называют хозяйкой. Так что Саня живет практически на работе и это всех устраивает. Перед входом в огород (а есть еще и огород, который всегда на лето засажен картошкой и немного капустой, свеклой, морковкой и прочим, что необходимо садить в огороде), а точнее почти в огороде — сортир на целый взвод. Там и сям торчат какие-то, по-видимому, плодовые деревья: дичка или груша. Но пока они ещё голые, но стволы до половины выбелены. Сруб Дома, — это большая веранда (как уже мы узнали), огромные сени для нужных вещей: старой одежды, бочек, цинковой ванны, велосипеда, прочего хлама с запахом сырости, но где-то под ними большое подполье с разносолом и той самой картошкой. Жилое помещение разделено огромной русской печью на две половины: слева за печкой спальные места (нары во всю длину и ширину помещения), а справа от печи, прямо перед входной дверью, длинный стол на тридцать мест. Лавка вдоль окон широка и прибита к стене и полу — если что, на ней можно спать. Противоположную лавку можно передвигать вдвоем, и она тоже широкая, тоже на ней можно спать. Вдоль печи натянуты веревки — на них мужики повесили сушить одежду. Налево, по стене от входа до печи — вешалки, вешалки, гвозди, гвозди вбитые в стену — так надо. На печи можно много готовить, в печь можно кидать всё: окурки, мусор, очистки — она пожирает всё. Если её растопить, как следует — жара стоит невыносимая, приходится открывать входную дверь, чтобы из сеней холодный воздух с клубами пара охлаждал красных посетителей и тянул по ногам.