Эрик Бутаков - Выруба

— Смогу, — отвечаю я, и ушам своим не верю.

— Но предупреждаю, солдат, — вернуться нужно точно в срок. Заболел там, с мамой плохо — это не пройдет. Подведешь — больше в отпуск ни разу не поедешь. Понятно?

— Так точно.

— Ну, вот и договорились.

И дает мне командировочное — до двадцать четвертого мая. А сегодня — двадцать первое. А мне ещё работу нужно доделать. Я спрашиваю:

— А эту работу мне потом доделать?

— Нет, — говорит, — как доделаешь — так и домой. Не успеешь — считай, съездил.

А работы там дня на три, если по нормальному — «простынь» во весь пол, и всё это нужно написать в туши и мелким шрифтом. Что делать? Делать нечего — понял. И я взялся за работу. Не знаю, как, но к ночи я все сделал. Всё! Осталось дождаться утра — и на поезд. Домой.

Уставший, весь в туши, прихожу в казарму часов в одиннадцать — двенадцать. А там шалман — котлы гуляют. Что-то там отмечают. Вся казарма на ушах. Я, пытаясь не привлекать внимания, пробираюсь в расположение своей роты, показываю Лехе командировочное и говорю, что завтра домой.

— Отлично! — отвечает пьяный Лёха. — С тебя причитается.

— Согласен — привезу.

— Нет, не привезу — сегодня надо выставиться.

— А где взять-то ночью?

— Думай, солдат.

Вот те раз? Думай! Думай — не думай — взять негде. Хожу, гоняю. Смотрю, батальон гонца снаряжает в самоволку за выпивкой. Я подхожу к Заларинскому и говорю:

— Николай, я денег дам — пусть твой парень мне тоже пузырь возьмет.

— Чё, совсем охуел, маланец? — спрашивает меня Коля. — Мужики! — Обращается он к пьяной толпе котлов своего батальона. — В Роте Связи молодые совсем обурели — целый Котел Советской Армии идет за бухлом, а молодые Роты Связи ему задания дают водяры купить!

И зло, и сильно хватает меня за воротник, и притягивает к себе:

— Тебе, чё — еблище разнести?!

И вытягивает руку, а я всё на ней вишу. «Конец мне! Перегнул! — думаю я, и понимаю, что с разбитой мордой меня в отпуск точно не отпустят. — Плакала моя командировка на Родину!» Хорошо, Леха это дело засек и вписался:

— Коля, — говорит и хватает Колю за уже полетевший кулак. — Коля! Пацан завтра в отпуск едет — выставляется.

Коля, хоть и тугодум деревенский, но сразу просек, что к чему:

— О, это другое дело! — отпустил меня, поправил мне воротник и говорит: — Тогда с ним вместе иди — котлы тебе выпивку таскать не будут. На первый раз — прощаю!

Делать нечего — собираюсь, и в путь.

По дороге, мне парень объяснил, что идем мы к какой-то бабе Груни за бражкой — другого сейчас не достать. «Ну, за бражкой — так за бражкой» — мне, какая разница — лишь бы принести, поставить.

Пришли к бабе Груне, купили. Она ковшом из фляги нам в банку налила, всё не вошло, и то, что в ковше осталось, мы выпили — не пропадать же добру. Тем более что оплачено.

На обратном пути, проходя мимо бетонных плит, уже возле забора части меня кто-то хватает сзади за воротник и валит на землю. Патруль. Летёха и два солдата. Напарника моего тоже поймали. Банку разбили — бражкой воняет. И поволокли нас «пьяных» в комендатуру. «Вот тут-то точно всё! — подумал я. — Плакал мой отпуск! Теперь я залётчик. Завтра доложат Калачникову, что меня пьяного поймали в самоволке с бражкой — вылечу из Штаба и превращусь я, черт знает во что, потому что жить теперь спокойно Калач не даст — подвел!» И стало мне так грустно, но что делать — будем служить, как все — начнем с гауптвахты.

В комендатуре забрали документы, записали, забрали ремень, пилотку и в камеру. В камере — одни деды и пара забитых молодых. Я зашел, присел скромно на корточки у двери, и жду, когда начнется. Вместо лежаков в камере — во всю ширину невысоко над полом настил с часто набитыми треугольными рейками, на котором спать не возможно. Да что там спать — сидеть не возможно — ребра реек впиваются в задницу. Но кое-как устроится можно — всё лучше, чем на полу. После я понял почему — любил комендант такие шутки — вроде всё по Уставу, вот только незначительные мелочи, в виде реек, Уставом не запрещены, а, значит, их нужно использовать, чтобы испортить жизнь тем, кто в камеру попал. Это его конек — он мечтал сделать камеру для временно задержанных адом, а гауптвахту — маленьким подобием тюрьмы, где томилась Клара Цеткин. Он сам так говорил. Он в Германии служил и там видел эту тюрьму, а теперь это воплощал здесь — в Сибири. Одним словом, — козел он был порядочный этот комендант. Но о нем после.

Сижу, значит, я и жду, когда мне огребаться. А деды все страшные, здоровые, бывалые. А на моих плечах «золотом» горят лычки, а они все рядовые. А я ещё и молодой — полный бред. Я жду!

— Слышь, братан? — обращаются ко мне. — Тебе когда домой?

— Да, завтра должен был ехать, — совершенно правдиво отвечаю я. Конечно, я понимаю, о чем вопрос, но и ответ-то честный — авось сработает?

— Нихуя ты попал! — с искренним сожалением в голосе говорят деды.

— Да, уж!

— Тяни к нам, чего там сел. Двигайтесь, пацаны, — парень попал!

Пацаны пододвинулись, и я завалился между дедами на неудобный лежак. «Только бы до утра не поняли, что я молодой», — молился я. А то огребусь я по первое число за всё! А деды видят, что я незнакомый и интересуются:

— Танкист?

— Танкист.

Я одет «по черноте», то есть — черные погоны и петлицы — признак бронетанковых войск, если учесть ещё и то, что в петлицах новенькие «офицерские» танки. А это уже само по себе вызывает уважение. «По черноте» в дивизии ходят ещё артиллеристы и водители. Остальные — «красные», что не очень приветствуется на губе. Мои погоны — это уже плюс.

— За что попал?

— Выставиться пацанам хотел — с бражкой поймали.

Это — ещё плюс — за пацанов страдаю. (И, главное, не вру!)

— С бражкой — это труба! — с жалостью в голосе говорят деды. — Утаганов утором приедет — пиздец. Он за бражку — лично разбирается. Попал ты, брателла! Одно успокаивает: дембель — неизбежен! Синяки заживут — потом домой отправят. В конце июня. Не повезло!

Не повезло? Знали бы вы, с кем говорите — мне не повезло бы в сто раз больше. А пока — и это сойдет. Но вот не приятно, что какой-то Утаганов завтра за бражку будет лично «разбираться».

— Ну, покимарь, — сказали деды, и кто-то под меня сунул край, непонятно откуда взявшейся, шинели — чтобы не очень впивались рейки.

Это означало «смерть» — если чухнут, кого пригрели!

До утра время кое-как доползло. За этот промежуток, привозили кого-то, кого-то из молодых строили, кто-то с кем-то ругался, кого-то немного били, а я с ужасом делал вид, что «кимарю» и не шевелился.

В шесть утра хлопнула входная дверь, дежурный громко доложил, все забегали, открылись двери камеры — развод — Утаганов приехал. Все, без исключения все, боялись его появления, и вот оно наступило! Жизнь моя подошла к концу.