Игорь Шагин - Белая полоса

Но сегодня, от того, как ёрзал и двигал мышцами на спине Владимир Тимофеевич, когда я задавал Подмогильному вопросы, как смотрел на меня Подмогильный и какой походкой он вышел из зала, у меня осталось что-то неприятное на душе. Как будто осталось чувство, что я обидел человека, который и так уже пострадал от бандитской пули. И покушение на убийство которого сейчас вешали на меня. И вместо того, чтобы ответить, что это недоразумение, я сказал «читайте плёнки Мельниченко» (майора СБУ, который несколько лет записывал разговоры в кабинете Президента).

Закинув под голову руки, я лежал с таким чувством и с такими мыслями, когда зазвенели ключи, щёлкнул замок, отодвинулся засов и в камеру открылась дверь.

Молоденький офицер из режимного отдела, стоявший рядом с дежурным, сказал всем выйти из камеры в коридор. Такие случаи бывали и раньше — когда работники оперчасти или режимного отдела шли в камеру по наводке за запрещённым предметом. Чаще всего за мобильным телефоном, когда уже точно было известно его местонахождение или что он прямо сейчас в пользовании. В этот момент, например, находившийся в камере агент надевал на себя определённого цвета футболку или блейзер козырьком в обратную сторону (за этим в камере тоже очень внимательно следили) либо выставлял любой другой оговорённый предмет, который можно было увидеть из коридора в глазок.

В камере телефона не было и у меня связанного с этим чувства тревоги — тоже.

Я, Алексей и Гена вышли в коридор. Офицер зашёл в камеру и через некоторое время позвал дежурного. Потом нас снова завели в камеру.

В камере было выдвинуто несколько сумок. А на моей наре завёрнут матрас. Подушки лежали не на своих местах, как будто был проведён поверхностный обыск. Такое бывало: если после обыска ничего не пропало, то могло появиться. Можно было найти, например, у себя в сумке пару бутылок водки, если у кого-то из твоих знакомых в тюрьме день рождения. Или кто-то ушёл из зала суда и таким образом со свободы передал привет. Правда, у меня таких случаев не бывало. Со свободы те, кого бы я мог назвать своими знакомыми, пока мне не встречались. А в тюрьме близких знакомств, чтобы пить за чьё-либо здоровье, я старался не заводить.

Пока соседи проверяли свои вещи, я проверил ниточку от телефона. Она была на месте. Электробритва с зарядным устройством — тоже.

— Карты ушли, — сказал Алексей явно без сожаления, ибо в тюрьме такие карты можно было купить за несколько пачек сигарет.

«Ну, ушли — так ушли, — подумал я. — Правда, зачем им понадобились карты Алексея, которые он хранил в подушке и которые за прошедшие полгода не трогали?»

В этот вечер я не разговаривал по телефону, и аппарат оставался лежать на том же месте — у стены за окном.

Возможно, приход офицера с изъятием у соседа карт был отвлекающим манёвром. И обыск мог быть ещё впереди, что иногда случалось и после двенадцати, и после двух часов ночи.

Ночь прошла тихо. Я пораньше лёг спать и хорошо выспался, настроившись в спокойной обстановке провести выходной день и собраться с мыслями перед назначенным на завтра очередным заседанием суда.

В десять часов утра дежурный заказал меня без вещей. Я не ожидал прихода адвоката. Возможно, это была Света с одним из последних томов жалоб и заявлений, с которым я ещё недоознакомился или забыл расписаться в графике. Я надел брюки и рубашку. Дежурный открыл дверь, и я вышел в коридор.

Но на этот раз меня вели одного. Хотя такое бывало и раньше — когда, например, партию увели, а Николай возвращался ещё за кем-нибудь, чтобы адвокат или следователь не ждал, когда соберут следующий комплект заключённых по этажам.

Когда прапорщик Коля привёл меня на следственный корпус, номер кабинета мне не назвали, а к нам присоединился офицер, и меня через решётчатую дверь у комнаты с пультом дежурного по следственке повели направо, по лестнице вверх, на третий этаж — в административный корпус, куда два года назад меня водили на роспись.

И в тот же кабинет начальника СИЗО.

В сопровождении офицера я зашёл в кабинет и представился.

— Семь суток, — сказал мне Скоробогач.

Я не сразу понял, что это — семь суток. Но потом до меня дошло: семь суток карцера. Я не спорил, не спрашивал за что, зная, какая может быть реакция. А попросил разрешения идти. Я вышел в коридор и какое-то время стоял лицом к стене. Рядом со мной стоял прапорщик Коля. Через некоторое время из кабинета вышел офицер, который меня сопровождал, и в руках у него, как я понял, было постановление о назначении мне карцера. В СИЗО-13 не было принято брать объяснительную. В рапорте дежурный писал: «Объяснительную писать отказался». В постановлении о назначении наказания, выговора или карцера работник спецчасти, который должен был ознакомить заключённого с постановлением, писал: «От подписи отказался».

Я спросил у офицера, за что мне дали карцер.

— У тебя карты нашли, — сказал мне помощник ДПНСИ.

Думать можно было на сокамерника Алексея, который, пока я был в суде, положил мне под матрас колоду и сообщил об этом оперативнику или режимнику (или на кого он там работал). Или просто забыл там колоду, сунув её, например, туда, когда открылась дверь и я приехал с суда. И, разговорившись со мной, не переложил её к себе в наволочку.

Или режимник, молодой офицер, знал или не знал, что у Алексея карты, но нашёл их у меня под матрасом и позвал дежурного с коридора это засвидетельствовать.

Или, например, ему позвонили и сказали, что Шагин прячет свои карты у Алексея в подушке, и чтобы он их забрал с составлением материалов на нарушение. Или что это просто недоразумение, на чём я и остановился, пока Коля вёл меня в сторону «Катьки», как тут говорили — «на карцера».

Николай передал меня корпусному — прапорщику Паше, — который повёл меня через коридор первого этажа спецпоста правого крыла «Катьки», где были транзитные камеры и бани. И в самый его край, за угол, где находились 10 камер карцеров.

На карцерах, как говорили, всё время был один и тот же дежурный — Витя. Маленький худой прапорщик лет шестидесяти, которого называли «дед». Поговаривали, что он по полгода не выходит из тюрьмы, а живёт в своей шурше, расположившейся за кладовой, где хранились матрасы и куда сдавались личные вещи заключённых, отбывавших сутки, и выдавалась коричневая роба с надписью «карцер» на спине.

Прапорщик Витя-дед выдал мне робу в обмен на мои брюки, туфли и рубашку. Роба представляла собой выцветшую, поношенную, рваную спецодежду. Брюки с трудом сходились у меня на животе. А их штанины не закрывали носки. И выдал тапочки с верхом из крест-накрест расположенных полос из кожзаменителя на тонкой резиновой подошве.

Прапорщик Паша сказал, что он сходит в мою камеру и принесёт мне полотенце, мыло, зубную пасту и щётку — словом, то, что было положено иметь в карцере.