Конн Иггульден - Воронья шпора

– Мы прошли долгий путь, – обратился Эдуард к Ричарду.

– Не думаю, чтобы это был конец нашей дороги, но если и так, я знаю, что отец сейчас гордился бы тобой. Как горжусь я. – Ричард Глостер протянул королю руку, и тот, не снимая боевой перчатки, крепко пожал ее. – Бог любит широкие жесты, Эдуард.

– Надеюсь на это, – ответил король, посморев вдоль рядов своего войска, отбрасывавших длинные тени и терпеливо ожидавших, когда Мургейтские ворота вновь распахнутся перед ними. – Откройте ворота, – приказал Эдуард. – Поднимите мои знамена. На Йорк!

Приняв окончательное решение, Уорик почувствовал, что без колебаний может вести свое войско по Большой Северной дороге на Лондон. Если в его душе еще оставались какие-то остатки верности Эдуарду Йорку, или Ричарду Глостеру, или даже этому дураку-зятю Джорджу Кларенсу, он расплатился с ними до конца, до последней монеты, позволив им уйти от него в Ковентри. Голова его просветлела. Прошлое было вычеркнуто из памяти, в которой оставалось только то, что ждало впереди. Графом владело приятное чувство, он ощущал себя подобием корабля с перерубленным якорным канатом, вырвавшегося на свободу. Все прошлое превратилось в пепел. Он понял это.

Только дурак будет строить планы на будущее перед встречей с Эдуардом Йорком на бранном поле, так что Ричард Уорик не предавался этому занятию. Он располагал внушительным войском и вез с собой отличные пушки, отлитые в мастерских Ковентри, которые па́рами везли пони. Его войсками командовали закаленные в боях командиры – Эксетер, Оксфорд и Монтегю. Граф знал, что они не дадут Йоркам пощады, даже если те попросят об этом.

Но этого приказа он отдать не мог. При Таутоне Эдуард запретил брать пленных и отправил на смерть выживших в том великом побоище. Воспоминание это… снег и земля, куда ни глянь, залитые кровью… до сих пор терзало Уорика. Иногда это кровавое поле снилось ему, и он просыпался, неведомо от кого защищаясь руками. Он знал, что его люди без колебаний выполнят такой приказ. Убивать легче, покоряясь беспричинной жестокости… куда легче, чем сдерживать себя, повинуясь рассудку. Граф мог приказать отбросить всю сдержанность, дать себе полную волю.

Когда он проявлял кротость, когда был добрым, последствия всегда обращались против него. Когда, стоя рядом с Эдуардом, Уорик не позволил ему убить короля Генриха, Маргарет воспользовалась этим и превратила своего мужа в символ, так что вся страна восстала против Йорков. Когда Эдуард был у него, Уорика, в плену и он не отправил его на плаху, результатом этой доброты стала реставрация Йорка и его изгнание. Поговаривали даже, что старый герцог Йорк вышел из замка Сандал для того лишь, чтобы спасти отца Уорика, и в результате столь доблестного и полного мужеской дружбы поступка погиб… Головы обоих были выставлены рядом на железных пиках. Почти два десятка лет любое проявление милосердия или чувства чести приводило к несчастью. А отрицание возможности выкупа пленных, убийство обезоруженных побежденных, открытое наслаждение кровопролитием приносило победу за победой.

Ричард Уорик не мог вернуть назад те безумные мгновения, которые остановили его руку при Ковентри. Они стали платежом за прошлую верность, и былые долги оказались выплаченными сполна.

Если тень его отца все еще следит за ним – Уорик надеялся, что это не так, – дух старого графа будет доволен. Большая Северная дорога была заново отремонтирована, и, пустив рысью своего коня, Ричард наслаждался чистым воздухом.

Он словно заново родился. На войне прошло больше половины его жизни, и сражения с походами, как ржавчина, источили его душу, принизили ее. Ричард устал воевать. Поначалу его удивляло, что он не может догнать Йорков на дороге, а потом граф понял, что Эдуард бросился к городу, перенапрягая силы своих людей ради того, чтобы попасть в столицу. Осознав, какой превосходный шанс был упущен, Эксетер погрузился в холодную неприязнь. Молодой герцог не смел нападать на самого Уорика, однако постарался, чтобы его неудовольствие и презрение стали известны в войске, и теперь половина колонны шептала, что Ричарду следовало остановить Йорка у Ковентри и не выпускать его. Уорику оставалось только желать всякого блага тем, кто так крепок задним умом и в точности теперь знает, как оно было и как именно следовало поступить. При всем понимании собственных ошибок, он прекрасно знал, что вести войско – значит войти в темную комнату, а потом попытаться отбиться от того, кто встретил тебя в темноте и втащил внутрь. Чувство ответственности за жизни тысяч человек представляло собой некую комбинацию нераздельно перемешанных между собою трепета, гордости и мрачного сожаления. Победы принадлежат полководцу, но и поражения принадлежат ему же. И тем не менее граф не был готов расстаться ни с одним мгновением своей судьбы.

Солнце неторопливо опускалось к горизонту, суля скорую теплую и ласковую весну, отрицавшую всякую зимнюю непогоду, превращавшую ее в какое-то смутное воспоминание… как если бы зимы не было вообще. Однако для солдат и их командиров весна всегда становилась предгрозовым временем. Начиналось время походов и сражений, когда восставшие от зимней спячки войска сгоняли накопившийся жирок крепкими ударами и длинными милями, отмеряемыми собственными ногами. Возле стен Лондона они окажутся уже затемно, и поэтому Уорик велел протрубить остановку колонны. Они стали лагерем к северу от городка Барнет – чтобы люди могли поесть, а некоторые из офицеров даже выспаться в настоящих кроватях, а не на подсохшей земле. Однако Эксетер выслал дозорных и начал организовывать ночные караулы. До Лондона оставалось всего восемь десятков миль – достаточно близко для форсированного марша и внезапной атаки.

Врасплох их не застанут.

Настала полная темнота. На невероятно чистом небе, совершенную черноту которого вот-вот должна была нарушить восходящая луна, зажглись звезды. Первые роты уже получили свой харч из походных кухонь, а оставшиеся с оловянными котелками в руках становились в очереди – у них уже подводило животы. Тут на южном краю лагеря поднялся шум, заставивший стоявших с разочарованием посмотреть на котлы с варевом и высокие, в рост человека, штабеля буханок. Крики становились все громче, а область, откуда они доносились, – все шире, и ожидавшие пищи, ругнувшись, оставили свои надежды и бросились к тем местам, где находилось их снаряжение и доспехи. Капитаны с сержантами уже носились вдоль шеренг, выкликая:

– Стройтесь квадратами! Квадратами! Скорее!..

Ощутив невольную дрожь, Уорик поднялся в седло и буркнул слова благодарности сквайру, придержавшему в темноте его коня и направившему его ногу в стремя. Отчасти так было потому, что подчиненным следует доверять – Ричард знал это. Располагая таким количеством людей, он имел возможность придерживать резерв позади трех главных полков. Уорик был при Таутоне и видел, как в нужный момент герцог Норфолк нанес удар во фланг. Резерв – если он есть – нужен для того, чтобы использовать его там, где он необходим больше всего. У графа был резерв – его собственные шесть тысяч, в то время как Монтегю, Эксетер и Оксфорд перегораживали дорогу тремя большими полками, столь же многолюдными, как и его собственный. Однако перед его собственным взором продолжали вспыхивать яркие воспоминания, и Уорик снова поежился. За прошедшие годы он успел забыть некоторые эпизоды, однако они все-таки впечатались в его память, наполняя ее злыми предчувствиями. Ночное сражение двух крупных армий. Жуткая тьма, полная стрел, дыма и металлических лезвий, когда воинское мастерство ничего не значило. Приняв шлем от сквайра, Ричард сглотнул и застегнул пряжку под подбородком, чтобы шлем не слетел с головы. Он был готов к бою. Несмотря на то что было темно и Уорик вместе с конем находился позади передовых линий, он приказал поднять собственные знамена и услышал, как тяжелые, расшитые полотнища, словно крылья, захлопали за его спиной.