Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Если «Вавилонская башня» развалилась в процессе написания, то с некоторыми другими сюжетами до написания вообще не доходит. «Братоубийство в доме Кибургов» не было написано. Эту историю я слышал еще в детстве, от нашей деревни до Туна рукой подать. В Туне мы знали аптеку в Верхнем Главном переулке, под высоко расположенными аркадами, и аптекаря с патриархальной белой бородой. Из аптеки, пристроенной к склону Замковой горы, можно было пройти в его жилище, а дальше подняться в сад, который находился выше, уже над домом. В замке, громадной жилой башне с четырьмя меньшими башнями по углам, я никогда не бывал; братоубийство слишком сильно занимало мою фантазию, а я обхожу стороной места, которые занимают мою фантазию, вот и в Греции побывать я долго не решался. Начав обдумывать свою пьесу, я представлял себе разудалую комедию: Гартман фон Кибург и Адриан фон Остермундиген – два Фальстафа, оба говорят на бернском диалекте, в отличие от Эберхарда, который изъясняется на литературном немецком языке; особенно я радовался, предвкушая, как буду писать сцену с пушкой. Я долго вынашивал пьесу, она казалась мне слишком провинциальной, слишком швейцарской – кстати, в рассказах и повестях меня это не смущает, даже наоборот: когда я пишу прозу, Швейцария служит фоном повествования, это ведь реальность, которую я знаю. Но сцена для меня – это мировой театр, сами подмостки – это и есть мир. Однако сюжет не пропал. Я использовал его в «Короле Джоне». Внебрачный сын Филипп Фолконбридж, так же как Эберхард, пытается применить разум к политике и терпит поражение, потому что в безрассудном мире разум становится безрассудством.

«Братоубийство» я использовал, когда писал свою переработку «Короля Иоанна» Шекспира, а вот вторую часть «Бидермана и поджигателей» Макса Фриша [109]я не написал вместе с ним потому, что она слишком четко сложилась у меня в голове. Такая судьба постигла многие мои планы. Писать по ним текст было бы уже не приключением, а рутинной работой. Явственное видение будущей пьесы или прозаической вещи побуждает меня взяться за перо; план – нет. Цель должна смутно маячить, когда я начинаю писать, и по мере написания я приближаюсь к ней, нередко – в объезд, окольными путями, обманчивыми, со мной происходит та же история, что с Колумбом, который верил, что впереди Индия, а приплыл в Америку. Но если я слишком четко вижу цель до того, как начал писать, я и не пишу. Потому что я уже достиг цели. Хотя – только в воображении. Но то, что существует только в моем воображении, принадлежит мне так же, как то, что я реализовал, это мои сюжеты, ненаписанные и написанные. А поскольку все это существует в моих мыслях, я вынужден вычислять квадратуру круга и писать ненаписанное. Однако видение сюжета, который я уже написал, никогда не бывает самим этим видением, это опять-таки лишь приближение к нему, соблазняющее меня предпринимать все новые попытки приближения, хотя цели, берега, я никогда не достигаю. Так что от квадратуры круга, в моих писаниях или хотя бы планах, мне не уйти.

Пьесу Макса Фриша «Бидерман и поджигатели» я прочитал в версии для радиоспектакля. Версию для театра Фриш создал спустя несколько лет. «Назидательная пьеса без назидания» – таков ее подзаголовок – одна из немногих классических комедий модернизма, хорошо придуманная сказка: Бидерман, фабрикант, производящий средства для ращения волос, дает приют в своем доме двум поджигателям, он делает это, потому что его совесть нечиста, а кончается все тем, что они поджигают дом Бидермана и с ним сгорает весь город.

Первую версию пьесы я слушал вместе с Фришем в конференц-зале Баварского радио в Мюнхене, должно быть в 1953 году. Мы приехали на поезде, всю дорогу лежали, растянувшись на скамейках в нашем купе. На окраинах Мюнхена еще стояли развалины. Временные постройки громоздились и в окрестностях радиостудии, которая уже тогда в административном смысле трещала по всем швам. Радиостанции Западной Германии в те годы были нашими меценатами. Так же держались с нами директора театров и заведующие литчастью. Без них было невозможно пробиться в жизни, если ты писатель. Они это понимали, и мы это понимали. Я написал три радиопьесы, планировал еще две. «Бидерман и поджигатели», мне кажется, была второй радиопьесой Фриша – он и помимо литературы имел профессию, был архитектором. И был более независимым, чем я. Прием нам оказали, несомненно, благожелательный. Фришу – как интеллектуалу, мне как простоватому сыну природы. В зале царило торжественное внимание. От радиопьесы Фриша я был в восторге, она и сейчас нравится мне куда больше, чем версия для театра. Потом мы участвовали в конференции о проблемах телевидения. Клеменс Мюнстер выступил перед писателями, работавшими для Баварского радио, с докладом о научных, политических и художественных аспектах нового средства массовой информации, от которого мы, дескать, уже не можем оставаться в стороне и которое надо использовать сполна, ибо оно открывает невиданные возможности, а будут ли они использованы на благо или во зло – зависит, мол, от нас. Мы слушали скептически. Опять, значит, человеческий дух должен бежать вдогонку за прогрессом. В общем, мы не верили в большие шансы новинки. Телевидение никогда не сможет тягаться с кино, да и с театром! Один из писателей обосновал этот плохой прогноз тем, что в телевизоре слишком маленькая картинка, тогда как киноэкран впечатляет величиной изображения. Несколько раздраженный отсутствием воодушевления у прикормленных поставщиков культуры, Клеменс Мюнстер попытался переубедить писателей, которые и за радио-то устали бежать вдогонку. Он воззвал к творческому духу, неустанно ведущему поиск новых возможностей. Радио не визуально, театр слишком элитарен, перед киноискусством телевидение обладает тем преимуществом, что передачи идут в прямом эфире, так что телеспектакль вполне можно сравнить с представлением в театре, но телеспектакль демократичнее, а по сравнению с кинокартиной он оказывает на зрителя более непосредственное воздействие. Телевидение никогда не сможет использовать кинофильмы, это технически неосуществимо, так что подобное грехопадение исключено. Все-таки мы не очень-то поверили этому светлому уму. Мы остались непоколебимы – Фриш, еще несколько литераторов и я. В конце длинного стола сидел человек, который мне, не знаю почему, показался похожим на мясника, сидел отдельно от других, особняком, молча, а в перерыве подошел к Клеменсу Мюнстеру и увел его в парк, пройтись. Где был парк и где проходила конференция, я уже не помню, где-то за городской чертой Мюнхена. После перерыва мясник не вернулся в зал. Это был Мартин Хайдеггер, как мы узнали на другой день из газет. Нам, литераторам, мыслителя не представили. Незачем ему якшаться с низкими умами. После заседаний писателям выдали по сотне-другой марок аванса, чтобы занялись сочинением телевизионных пьес. Помявшись, мы все-таки взяли деньги. В то время среди нас не было преуспевающих литературных тузов, сумма принятой нами взятки была невелика, как с неудовольствием констатировал Фриш. Принял ли деньги Мартин Хайдеггер и был ли у него момент нерешительности, да и предлагался ли ему аванс, я не знаю. Года через три, в марте 1956-го, Евангелическая академия организовала в Меннедорфе встречу представителей швейцарской индустрии с писателями. Чего, собственно, ждали от этой встречи, осталось загадкой. Прямо об этом не говорили. Союз писателей участвовал, а устроила и провела все Евангелическая церковь. Писатели почуяли наживу. Хотели получить деньги, но так, чтобы не надо было просить, промышленники хотели не дать денег, но так, чтобы не надо было внятно отказывать, а Церковь вроде и хотела чего-то побольше, но как-нибудь так, чтобы об этом не объявлялось. В той встрече было что-то и фривольное, и вымученное, что-то от борделя с набожными шлюхами. Писателей было много – повыползли из всех уголков Швейцарии. Великолепно выступил Адриен Турель. К ужасу писательского сообщества и Церкви, он рассказал, каковы, с его коммунистической точки зрения, библиотеки в тюрьмах Германии. Промышленники насторожили уши. Перед мысленным их взором уплывали в неведомую даль деньги. Евангелическая церковь мялась от неловкости. Взял слово председатель Союза писателей, чтобы отвлечь внимание от мировоззренческого динамита, стал говорить о важности «красивой книжки». Какой-то промышленник заявил Фришу, мол, ничего трудного в писательской работе нет: посмотрел на облака в небе – и пиши себе, – а вот на руководителя предприятия возложена великая ответственность перед рабочими, служащими фирмы, страной и всей Европой. Я подумал, до чего же я легкомысленное существо. Потом молодой писатель сказал, что он готов по воскресеньям читать свои стихи промышленникам и членам их семей. Выступил Вернер Вебер, я ответил ему, агрессивно, а по какой причине – сегодня забыл начисто.