Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Эта сцена предварительно прогоняется во второй части. Кнехтлинг в подвале с женой и дочерью. Он объясняет и показывает дочери, как просить, сам при этом выступает в роли Бидермана. Он хорошо знает, как в этой ситуации поведет себя его прежний работодатель, он же изучил характер своего шефа. На эту сцену мы возлагали большие надежды: в ней актер имеет возможность как бы удвоить свою двойную роль. Так же и актриса, у которой роль жены Кнехтлинга, в этой сцене подыгрывает Кнехтлингу-«Бидерману», выступая в роли «фрау Бидерман». Финал второй части совпадает по времени с финалом первой. Кнехтлинг хочет в конце концов насладиться своими богатствами, пока Бидерман не обнаружил свою неплатежеспособность, то есть не узнал, что разорен дотла. Поэтому Кнехтлинг, понимая, что дольше тянуть нельзя, инсценирует самоубийство. На берегу озера находят его одежду. И записку: «Прости, Господи, раба Твоего Готлиба Бидермана. Жажду упокоения в мире». Полицейские ищут в озере труп Генриха Кнехтлинга, шарят по дну баграми, под воду отправляются водолазы. Безрезультатно. Известное дело, некоторые трупы находят спустя годы, другие не находят никогда. Негодование священника и социального работника беспредельно: пора наконец подключить органы власти, прессу, информировать общественность, поведение Бидермана доводит до абсурда самый смысл демократии, и не важно, какие там налоги он платит в казну. Происходит резкий поворот, перипетия: Генрих Кнехтлинг появляется в роли своего брата-близнеца Станислауса. Актер играет теперь тройную роль. Обман удается, явление этого персонажа и подготовлено, и поражает нахальством. Он не изменяет свою внешность накладными усами или черными очками и говорит чисто, без акцента, но в роли своего брата-близнеца Кнехтлинг держится иначе, чем прежде, – самоуверенно, снисходительно-доброжелательно, со светским лоском. Уловка Кнехтлинга: он играет selfmademan’а, [110]который в Соединенных Штатах поймал удачу за хвост, но не стал заносчивым. Священник в растерянности: сходство с несчастным Кнехтлингом прямо-таки поражает. Социальный работник, напротив, говорит, что не видит никакого сходства, – он никогда бы не подумал, что эти двое были близнецами, увы, приходится говорить «были»… Последние сомнения устраняет сцена отчаяния, которую разыгрывает Станислаус Кнехтлинг: в Америке он работал не щадя сил, во всем себе отказывал, у него даже семьи нет, он откладывал каждый доллар, сколотил миллионное состояние, и все это, чтобы брату помочь… И вот… «Трагедия», – бормочет социальный работник. «Пути Господни неисповедимы», – вздыхает священник. Станислаус Кнехтлинг уже взял себя в руки. Господа священник и социальный работник имели самые добрые намерения, однако теперь он, брат покойного, позаботится о его вдове и дочери, он увезет их во Флориду, на новую, лучшую родину. Священник и социальный работник кивают, им все понятно, им немного стыдно, что сами-то они подвели, слишком долго ничего не предпринимали. Теперь обоих мучает совесть. Они прощаются и неуклюже поднимаются по лестнице из подвала. Оставшись одни, Кнехтлинги радостно обнимаются, пускаются в пляс, обман удался, билеты на самолет во Флориду уже куплены, наконец-то они заживут на широкую ногу, пользуясь украденным богатством. Начинается веселый праздник, тут и шампанское, и тартинки с икрой. Затем принимаются за работу. Кнехтлинг обо всем позаботился, появляются бесчисленные пустые чемоданы. Кнехтлинги набивают их всякой всячиной, которую вытаскивают из шкафов и ящиков, – пачки купюр, украшения, дорогие костюмы, золотые слитки и прочее. Жена щеголяет в норковом манто, дочь выходит в элегантном платье, ее горб и хромота вдруг исчезли, теперь это бойкая, ловкая, шустрая девчонка, она тоже бросается укладывать чемоданы. За окнами видны ноги Айзенринга и Шмица, садящихся на велосипеды; вспыхивает буйный пожар, пламя распространяется с бешеной скоростью, взрывается газовый котел – у Фриша это описано, – огонь уничтожает наворованные богатства, но и не только: Кнехтлинг, его жена и дочь не могут выбраться наружу. Они спасают краденое добро, жадность не позволяет хоть что-то оставить – вот еще Пикассо свернем в рулон, драгоценный ковер скатаем, а где, черт побери, ожерелье с сапфирами? Они упускают свой последний шанс спастись, пакуют чемоданы, один, другой, десятый, и погибают под обрушившимися стенами. Бидерманы и Кнехтлинги сами себя уничтожили, сами срежиссировали свой Страшный суд. Вторая часть пьесы виделась нам как спектакль-импровизация, вроде фарсов Нестроя. [111]

Фришем восхищаются интеллектуалы. Они находят у него изображение тех проблем, которые есть и у них самих или, как они полагают, должны у них быть. Проблемы брака, общества, идентичности и т. д. Его проблема – другие люди. Его девиз: «Не делай себе кумира и никакого изображения» [112]– означает: не делай себе его, Фриша, изображения. Изображения других людей он сам делает. Несколько лет назад мы гостили у него, на правом берегу Цюрихского озера, «Золотом берегу», не то в Целликоне, не то в Кюснахте, – в этой агломерации разве поймешь, где ты находишься. Комфортабельный таунхаус на улице, застроенной такими же домами, той же ценовой категории, с гаражом в подвале, квартира Фриша на втором или третьем этаже, просторная, с большой террасой, Фриш открывает дверь, выходит на террасу, простирает руки к соседним комфортабельным таунхаусам и виллам: «Здесь живут мои враги». Фриш пишет с 1931 года; он находился за границей, Вторая мировая война отбросила его назад, в Швейцарию, в армию. Его по сей день не оставляет пережитое в то время. Меня Вторая мировая отбросила ко мне самому, в тюрьму моего «я». В ощущение изоляции от мира. Если говорить о политике, я никогда не считал, что армия меня защищает. Мировая история забыла о Швейцарии, вот и все. Швейцария казалась мне абсурдом. Помню, когда-то я все возился со статьей «О конце Швейцарии». Хорошо представляю себе: Швейцария просто растворяется в Европе. Не из-за войны – из-за экономики, потому что экономика перестала быть прибыльной. Потому что быть швейцарцем невыгодно во многих, слишком многих отношениях. Однако я не страдаю от того, что я швейцарец. Когда-то мы с Фришем были двойной звездой на небе швейцарской литературы, Кастором и Поллуксом, кстати, непонятно, кто из нас был Кастором, а кто Поллуксом; реальная звезда – двойная лишь по видимости, а на самом деле от Кастора до Земли 42, а от Поллукса – 31 световой год; поскольку Фриш на десять лет старше меня, ему в самый раз быть Кастором, отдаленным от Земли еще на одиннадцать световых лет, то есть быть «старшим»; то, что Кастор на самом деле не звезда, а система солнц, которые обращаются друг вокруг друга, опять-таки довод в пользу Фриша, объясняющий и его проблему идентичности, однако представление, что Поллукс якобы бессмертен, ко мне не отнесешь, тут у Фриша относительно больше шансов – я говорю «относительно», потому что при современном положении дел в мире бессмертие не гарантировано ни одному писателю. Но и в остальном констелляция двух звезд изменилась. Прежде наша общая орбита, по которой мы вращались друг вокруг друга, была эллиптической, мы то сближались, то отдалялись, чтобы потом снова сблизиться, а теперь мы удаляемся друг от друга, каждый движется по своей ветви гиперболы (риторический прием «гиперболы» здесь нужен, чтобы получилась «парабола» [113]).