Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Этот вывод в то время не мог быть понят также и мной, я все еще был пленником мира-лабиринта, против которого бунтовал. (Мой мятеж, мятеж одиночки, не носивший социального характера, выражал позицию, которая лишь потому не является бессмысленной, что только благодаря ей одиночка понимает самого себя, поскольку он восстает против себя. Это был субъективный мятеж, и как таковой он был субъективно необходим, тогда как объективный общественный мятеж оправдан в институциональном плане, только если он происходит не во имя идеологических и тем самым метафизических целей, а с самыми обыкновенными политическими целями, как чаще всего и бывает, и во имя этих-то целей, которые на самом деле представляют собой замаскированные догмы, противостоящие другим догмам, бессмысленно проливается кровь, как когда-то в ходе религиозных войн, ведь ничто не проливается так бессмысленно, как кровь.) Недаром позднее, после окончания войны, снова начав писать, в последний мой год на философском, я набросал «Город». Рассказчик там пытается путем рассуждения разобраться в необозримом лабиринте коридоров, где в стенных нишах друг против друга сидят пленники и стражи, в подземном мире, где и сам он – один из стражей, вернее, он на это надеется, так как вполне возможно, что он пленник. То есть его вопрос – это вопрос не только об устройстве мира (этим вопросом задается и призрачный солдат из «Зимней войны в Тибете»), но еще и о его собственной свободе в мире. Ответ на двойной вопрос рассказчик может получить, если он решится исследовать тюрьму научным образом и затем ее покинуть. Однако научное исследование, как выясняется, невозможно: сидя в тюрьме, можно размышлять о тюрьме, но невозможно вынести о ней научное суждение. Остается вопрос о свободе, нехитрое дело – пройти несколько шагов до двери на волю. Тогда разрешилась бы ситуация рассказчика: если он сможет переступить порог тюрьмы, его свобода станет действительной, не воображаемой, не выдумкой и не надеждой; если его задержат у выхода, его несвобода станет фактом и его опасения подтвердятся. Но он не отваживается сделать эти несколько шагов. Остается в своей нише. И останется в ней навеки (как ФД-3 и ФД-4 перед Кирхенфельдским мостом). Он пытается понять мир посредством чистого мышления, начертить «общий план», эти попытки он будет предпринимать снова и снова, прибегая ко все новым спекуляциям, потому что он не желает признать невозможность своего мыслительного предприятия, но и бросить его не решается. Он становится метафизиком. От отчаяния. От страха узнать истину.

Я тогда тоже не рискнул, не попытался выйти на волю, таков «неосознанный» смысл этой истории. «Город» – мой автопортрет. Я боялся потерпеть крах с писательством, как уже было с живописью, а тут мне грозил крах с моим философствованием, если бы я все-таки уцепился за какую-нибудь систему, слепив ее из теории познания, вместо того чтобы использовать теорию познания как «импульс». Я боялся «ответа». Я сделался затворником своего мышления, изучение философии не привело к разрешению кризиса, а лишь обострило его. Оно снова и снова отбрасывало меня назад, к моему мышлению, и не давало мне действовать. Если бы я в ту пору рискнул действовать, концовка «Города» была бы другой: рассказчик бросается к выходу, в отчаянной решимости найти разгадку, понять, кто он – страж или пленник; он ломится в дверь, выбегает – и перед ним открывается новый коридор, такой же, как тот, откуда он выбрался, с нишами по обеим стенам, с людьми в нишах, а впереди, в конце нового коридора, он видит дверь, там выход, он мчится туда, толкает дверь, снова перед ним коридор и т. д., все новые коридоры, все новые двери, до бесконечности, в конце концов в каком-то коридоре он, выдохшийся, устало валится в какую-то нишу, возможно ту самую, из которой он вначале выбрался, а может быть, в другую – разве поймешь, все коридоры одинаковы, – однако он вдруг осознает, что не может быть никакого бегства, что только он сам, своим решением определяет, кто он, страж или пленник, и что свободу невозможно доказать, но в нее можно верить, ее предполагать, выбирать. Свобода есть самоопределение духа. Дух сам себя полагает свободным, если же он на это не способен, ему никакая свобода не поможет.

В первом семестре мы разбирали «Государство» Платона; при этом не учитывался политический второй план этого сочинения, который мог бы порядком нас озадачить; мы сосредоточились на учении об идеях. Меня буквально заворожила «Притча о пещере». Люди с самого детства находятся под землей, в пещере, они сидят в колодках и не могут ни пошевелиться, ни оглянуться, видят только то, что у них перед глазами, – стену пещеры. За спиной у них щель, откуда в пещеру льется свет, там дорога, по ней кто-то проносит «изваяния людей и других живых существ», узники видят мелькание теней на стене и принимают тени за реальность. Не знаю, смог бы появиться тюремный мир моего «Города», если бы не эта темная притча, – о Кафке я в те годы знал лишь то, что прочитал в Цюрихе, в «Зергеле». [120]«Государство» Платона – что Дантов «Ад»: увлекшись великолепием Дантовых терцин, забываешь о том, что́ поэт описывает и во что верит, а у Платона за величием его учения об идеях ты не видишь того, что он хотел бы осуществить, ты восхищаешься построениями мысли, тогда как стоило бы присмотреться к его политической идеологии. А меня к тому же слишком занимала теория познания, вопрос о том, что мы можем знать; мировая война, со все более явственным поражением немцев, представлялась мне не политико-идеологической, а экзистенциально-художественной проблемой. Экзистенциальной потому, что надвигавшаяся катастрофа означала и катастрофу немецкой культуры (породившей не только национал-социализм), к которой я считал причастным и себя, а художественной – потому, что я хотел претворить катастрофу в образы. Другого материала у меня не было. Но и от него я был изолирован. Я с детства, как люди в платоновской пещере, сидел в колодках и не видел самой катастрофы, видел лишь мелькание ее теней. Глухой гул бомбардировщиков, пролетавших над городом, далекий гром бомбардировок, газетные статьи, радиосообщения, фотографии, эмигранты; «Притча о пещере» явила мне картину моей собственной ситуации по отношению к мировым событиям, в платоновских образах я узнал себя. И впервые увидел способ, каким мог изобразить этот мир. Притчи. Они были тем же, чем в живописи для меня были видения: единственной причиной моего рисования или живописи, а также причиной, почему я не стал художником, – ты не можешь своей волей вызвать видения. Так что способность рисовать у меня появляется лишь время от времени. Приступами. А тогда я расстался с желанием стать художником. В то время все подготавливалось. В том числе и будущие недоразумения. Притчи, как и видения, всегда неоднозначны, истолкование, которое я дал «Притче о пещере», было субъективным, а с точки зрения теории познания вопрос тут возникает такой: могут ли закованные в колодки вообще судить о реальности по теням, которые они видят? Если подойти с точки зрения политики: кто заковал людей? С точки зрения науки: сравнимы ли физические интерпретации реальности с тенями? С точки зрения социологии: не создал ли Платон в «Притче о пещере» пародию на свою модель идеального государства? Притчи сами по себе многозначны, их однозначное истолкование дает истолкователь, читатель, зритель, и лишь в том случае, если притча его затронула, иначе она остается в его глазах безделицей, завиральной историей, и многие думают, что я только и писал такие вот истории. Занимаясь философией, я вынашивал свое писательство, а бросив философию, я ее на самом деле не бросил. Время от времени я мучаюсь с философами, над которыми бился и в те годы, – с Гегелем, например, и вот так же я снова и снова возвращаюсь к Платону, меня не перестает занимать его отношение к Сократу и мысль Кьеркегора, что Аристофан, изобразив Сократа в «Облаках», был ближе всего к правде. Но тогда-то я, закованный, впервые начал размышлять о политике. Исходным была не концепция государства Платона, а его «пещера».