Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

С точки зрения драматурга, христианская система веры представляет собой одно из величайших достижений диалектической фантазии, сравнимое разве только с математикой. Если математика – это мышление понятиями и, следовательно, самая логичная система мышления, какую мы знаем, а противоречия в ней – это противоречия теории познания, то христианская догматика мыслит мифами и, таким образом, представляет собой самую парадоксальную систему мышления, какую мы знаем, противоречия которой – это противоречия метафизики. Если математические аксиомы, допустив хоть самое малое сомнение, перестают быть непоколебимыми (например, аксиома о параллельных прямых), то аксиомы, которые суть откровения Бога, подвергаются логическим операциям до тех пор, пока не достигается новое доказательство того самого мифа, от которого исходили в абстрагировании. Вся теология есть фантастический замкнутый круг, диалектическая спекуляция, которая все расширяется; так же как расширяющаяся Вселенная, она становится все более пустой, однако она непрестанно излучает догмы, такими были в нашем веке догма о том, что Мария во плоти пребывает на небесах, в прошлом веке – догма о непогрешимости папы как высшего авторитета и пастыря Церкви, да только с этой догмой Церковь сама себе сделала подножку и с тех пор спотыкается постоянно. Уже утвердив вознесение Марии, Католическая церковь присоединила ее, как Матерь Бога, к Троице – похоже, Троица вот-вот превратится в «Четверицу».

Но даже протестантской догматике приходится жать на аварийный тормоз логики, чтобы не учинить «Четверицу», это мы видим у Карла Барта. Ему ничто не доставляет таких хлопот, как «ничтожное», под которым он разумеет «злое»: просто потому, что считает себя, теолога, обязанным приписать «ничтожному» некое существование, хотя и сполна сознавая, что если Бог всемогущ, то не может быть никакого «ничто». Дальше Барт, понятно, приходит к выводу, что онтологическая взаимосвязь, в которой «Ничто» обладает реальностью, такова: «Ничтожное есть то, что неугодно Богу. Оно живет лишь тем, что оно есть нечто неугодное Богу. Но оно этим живет: по той причине и тем, что сильно не только благоволение Бога, но и неблаговоление Бога, каковое, следовательно, не может не иметь реального соответствия в мире. Реальное соответствие Божественного неблаговоления есть ничтожное». Отсюда Барт не делает дальнейших выводов. А то ему пришлось бы либо постулировать наряду с позитивным Святым Духом негативный Святой Дух и признать зло чем-то «внутрибожеским», либо объявить зло чем-то «внебожеским». Что он и сделал, однако лишь наполовину, так как заявление, что ничтожное – не существо, а только не-существо, отрицание милости Божией, хаос, – не удовлетворяет логике. Будь Барт последователен, он, не желая интеграции зла в Боге, должен был бы постулировать негативного Бога, антибога. Почему Барт вдруг говорит о враге, супостате, о ненормальном и безмерном и о противном как таковом и почему все это представляет собой «прежде всего и в первую очередь собственную проблему Бога»? Не страшный ли это мучительный сон Барта? И отчего, когда я думаю о Карле Барте, мне вспоминается мой отец? Почему отец так часто бился над загадкой греха, которому нет и не может быть отпущения? Отца мучил этот же страшный сон? Может быть, христианство – все-таки учение о двубожии, как утверждают некоторые гностики, и дьявол – негативный Бог, антибог? Может быть, все-таки прав народ, всегда понимавший христианство именно так? Страх дьявола был усилен тем, что человек должен быть уверен не только в своей смертности, но и в существовании ада и знать, что он, человек, исконно существо дурное, он стал дурным вследствие грехопадения Адама и Евы, и настолько дурным, что даже после смерти его ждет наказание в вечном огне ада. Однако грехопадение – и само по себе загадка, и сплошной парадокс. Бог же сотворил совершенный мир и совершенного человека, и человек был бессмертным, так как смерть – это расплата за грехи. Но совершенный человек, которому Бог по своей великой любви даровал свободу выбора – последовать или не последовать совету змия, то есть дал возможность выбирать между Богом и «чертом», не важно, что такое черт – «ставшее сущим неблаговоление Божие» или один из павших ангелов, стало быть, грехопадению человека предшествовало грехопадение ангелов, что бы под этим ни подразумевалось, – в общем, человек выбрал черта, после чего и человек, и все творения погубили себя и в наказание получили смерть. На основании мифа, который является перевернутой аксиомой веры, мы, собственно говоря, должны верить, что Богу было угодно совсем другое творение, не то, каким оно в итоге стало, а творение без смерти, а значит, творение без эволюции и, соответственно, без истории. Рай же вечен!

Еще невероятней избавление от первородного греха: нет чтобы уничтожить человечество, предавшееся власти дьявола, – Бог отдает себя в жертву этому миру, став человеком, и демонстрирует этому миру, что значит быть совершенным, то есть безгрешным человеком, после чего Бог позволяет себя распять и тем спасает человечество, несправедливо претерпев смерть вместо людей, справедливо заслуживающих смерти, но затем он воскресает – а что ему, Богу, еще остается? – и возносится на небеса, не забыв, однако, оставить человечеству, всё стенающему под дьявольским игом, подарок, тикающую бомбу замедленного действия, оружие против владычества дьявола, и никому не известно, когда эта бомба взорвется, эта бомба – обещание Бога вернуться в день Страшного суда, чтобы тех, кто верует в него, Бога Спасителя, окончательно принять не только к себе, но и в обновленный мир, и принять бессмертными телами, а всех остальных, тех, кто в него не верил, воскресить телесно и вместе с дьяволом предать вечным адским мукам. Но если дьявол – это «сущее неблаговоление Божие», то есть Бартово «ничтожное», тогда и этому новому миру грозит опасность опять предаться во власть «ничтожного», так как Бог не изменяется, – стало быть, до скончания веков Богу придется снова и снова приносить себя в жертву. Впрочем, все это лишь первая часть все той же story о триедином Боге, все свойства которого совершенны: так как своим вочеловечиванием Бог дал людям не спасение, а лишь возможность спасения и так как он стал человеком лишь на короткое, по меркам истории, время, то он, должно быть, предусмотрел и такую возможность, чтобы дело спасения кем-то продолжалось и было кому людей спасать людей до его второго пришествия, он оставил людям Церковь, Тело Христово, а в Церкви таинством евхаристии словами священника хлеб и вино действительно претворяются в живого Христа, так что священники постоянно едят тело и пьют кровь Христа. Тот, кто принадлежит к этой единственно дарующей блаженство Церкви, кто покорился ей, как бы встроенной в иной мир со всеми ее святыми, прежде всего с Матерью Церкви, [139]Марией, те, кто при ее заступничестве в земной жизни споспешествуют Спасению, только те, кто все это приемлет, когда-нибудь обретут жизнь вечную, и только они. Вот и выходит, что миллионы евреев, сгинувших в аду концлагерей, неизбежно попадут в ад вторично, тогда как их христианские палачи, коли они принесли покаяние и получили последнее миропомазание, будут, так сказать, автоматически приняты в ряды спасенных. Конечно, можно меня упрекнуть, что я не упоминаю о важных моментах Священной истории или что я преуменьшаю опасность, – высказывались ведь и такие соображения, дескать, первое и подлинное намерение Бога заключается в том – далее используем определение Барта, – чтобы явить людям и в людях откровение себя самого, своей славы и в особенности своего милосердия и справедливости, даровав блаженство одним и предав проклятию других. Этот взгляд Барт как-то приемлет и в то же время отвергает: предопределяя человеку быть объектом его любви, Бог предопределяет ему быть «свидетелем его славы в созданном им мире, свидетелем со следующей двойной целью – быть свидетелем его „да“ и того, что ему угодно, и быть свидетелем его „нет“ и неугодного ему». Но если я представляю себе Бога как того, кто создает мир и человека, чтобы имелись свидетели его, Бога, совершенных свойств – словно он актер, которому нужна публика, – то разве story не становится от этого еще более безнравственной? А самое безнравственное – вочеловечение Бога, опять-таки театр, инсценировка, поставленная Богом, чьи милость и милосердие должны восхищать, ради чего он снова и снова вводит человека в искушение. Можно упрекнуть меня в том, что я изложил тут как бы содержание оперы, пересказал либретто, тогда как дело в музыке, она-то поистине небесна. Ну так вот вам другой текст: в эту story никто уже не верит, люди лишь верят, что они в нее верят, или верят, что в нее верят другие люди, а значит, и не надо их веру подрывать. А я верю, что никто по-настоящему в нее не верит и никогда не верил, это story , сказка, родившаяся из диалектики теологии, следовательно, фантастика, которая любое свое противоречие объявляет тайной, для познания коей человеческий разум слаб, вера же в сию тайну есть милость, без коей человек пропадет. Вот он и верит, потому что верит, что должен верить. Не от страха смерти, а от страха ада. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?! [140]