Алексей Притуляк - Узник №8

В конце концов, потеряв терпение и силы, он улёгся на топчан, взял в руки фон Лидовица и принялся читать.

«Каждое твоё деяние, совершённое или несовершённое, — писал фон Лидовиц, — начинается помыслом или безмыслием, а заканчивается расплатой».

И дальше: «Не думай, что лишь за совершённые деяния будешь ты расплачиваться, но и за те, совершения коих всячески старался избегнуть, ибо избегая, ты совершал несовершение, то есть, иными словами, предпринимал действие по непринятию действия, иначе именуемое бездействием, каковое бездействие, будучи предпринятым тобою и возвратясь к истоку своей метаморфозы, обращается действием по бездействию, а следовательно, предполагает ответственность, кою, как тебе уже ведомо, Бог сущий ниспосылает человеку тогда, когда хочет наказать его за действие, за бездействие ли, равно же предполагает и расплату, кою, как тебе кажется, ты не выбираешь, но между тем выбираешь её именно ты и именно её, ибо в том и заключается предоставленная тебе Богом возможность выбора, чтобы мог ты выбрать себе расплату, которую понесёшь, даже если тебе кажется, что ты выбираешь лишь бога, от которого ждёшь награды за радение к святости или наказания за грех, кои в свою очередь являются не чем иным, как всё теми же действием и бездействием, причём действием, а равно бездействием может явиться как святость, так и грех, равно же как действие и бездействие суть Бог, из чего следует не только то, что грех — это не всегда бездействие, а святость — не всегда действие, но и то, что святость и греховность — это по сути одно и то же состояние, особенно если мы говорим об отношении оного к действию или бездействию, sic». [5] Sic — так ( лат. )

Это место было его любимым у фон Лидовица, но не потому, что поражало его особой глубиной высказанной (или напротив — утаённой) мысли, а лишь потому, что встав (вернее говоря, улегшись) у начала выше приведённого предложения, он ещё не разу не смог добраться до его конца, потому что неизменно погружался в густой и благостный сон.

Но поспать ему не удалось, потому что его опять разбудили. На этот раз — сын надзирателя. Крадучись, чтобы никто не услышал, он прокрался в камеру, тихонько прикрыл за собой дверь и быстро растолкал узника: «Эй, узник, узник. Спит, что ли?.. Узник!»

Открыв глаза, узник увидел котомку в руках подростка, удивлённо перевёл взгляд на его лицо и спросил:

— Что?

— Вот, — мальчишка сунул ему под нос котомку. — Здесь всё, что нужно: бумага, ручка, табак и трубка.

— Табак? — захлопал глазами узник, ничего не понимая. — Но я не курю.

— Ну и ладно, — отмахнулся мальчишка, — табак ещё от моли годится. А трубка — отцова, хорошая.

— От моли… У меня нет моли. Постой, а на мух табак действует?

— Почём я знаю, — нетерпеливо пожал плечами сын надзирателя. — Наверняка действует.

— Не надо, — узник отодвинул котомку.

— Ну так бумагу с ручкой всё равно возьми, а то как будешь письма писать?

— Кому?

— Сестре.

— У меня нет сестры, — покачал головой узник.

— Да моей сестре, то бишь твоей жене.

— Я ей и так могу сказать всё необходимое.

— Из Ближней тюрьмы не скажешь, — только письмом.

— Хорошо, — согласился узник принять котомку, лишь бы отделаться от подростковой настойчивости.

Но сын надзирателя, кажется, и не думал оставить его в покое, уйти и позволить поспать ещё, пока не принесли еду. Вместо того, чтобы удалиться, он встал и потянул узника за рукав:

— Ну всё, хватит валяться — пора.

— Что — пора? — не понял узник.

— Что, что — когти рвать, — недовольно произнёс мальчишка. — Забыл, что ли, что бежать собирался?

— Ах, да, — вспомнил узник. — Это надо делать прямо сейчас?

— Сейчас, — серьёзно кивнул сын надзирателя. — Я уже известил дядьку, ну, того, надзирателя из Ближней, он будет ждать сегодня до ночи, не запирая ворот.

— Но я не могу, — возразил узник, пораздумав. — У твоей сестры будет ребёнок. Мой ребёнок. Твой племянник.

— И что с того?

— Я не могу бросить невесту в таком положении.

— Она бежит с тобой.

— Как? — опешил узник.

— Да так. Всё решено. Я ещё вчера ей сказал, что ты бежишь и она решила тоже удрать. Она уже и еды собрала на дорогу, и с дядькой договорилась, что он возьмёт её на службу кухаркой взамен его жены, что третьего дня померла.

— Вот как… — произнёс узник, теряясь. Всё было так неожиданно, так быстро, так… неясно. Поднявшись и сев на топчане, он бормотал, лихорадочно ероша руками волосы: — Значит, нужно идти, да? Вот как… Прямо сейчас, конечно… Кухаркой… Но в той тюрьме меня совершенно не знают… Скажите, господин сын надзирателя, а не злые ли там надзиратели? Меня не будут бить?.. О боже, боже, да о чём я думаю!.. Да, надо идти. Заодно я узнаю, идёт ли на улице дождь…

— Да живей же ты! — оборвал его сын надзирателя и снова нетерпеливо потянул узника за рукав.

— Да, да, — оживился тот, поднимаясь. — Мне только нужно кое-что прихватить с собой. Фон Лидовиц… Вы читали фон Лидовица, юноша? Настоятельно рекомендую, вы сможете взглянуть на свою жизнь и вообще на всё мироздание с иной, совершенно неожиданной стороны… Фон Лидовиц, конечно, бывает порой несколько…

— Да шевелись же! — прикрикнул сын надзирателя, не слушая его бессвязного бормотания.

Узник торопливо подхватил котомку, суетливо метнулся к стеллажу с книгами в поисках фотографии. Он на два раза осмотрел все полки, пока ему вдруг не вспомнилась, что он променял портрет на муху. Глаза его увлажнились и, возможно, он бы горько заплакал, присев на корточки, если бы сын надзирателя не стоял у него над душой, то и дело поторапливая, дёргая за рукав. Тогда узник принялся перебирать книги и бросил в котомку томик известного поэта, которого давно не читал, и сборник новелл Митке, которых не читал ни разу. Потом подхватил с топчана уже основательно потрёпанного фон Лидовица и тоже отправил в котомку, но уже с почтением, если не сказать — с благоговением. Потом взгляд его метнулся по стенам камеры в поисках мухи, которую он вдруг решил тоже взять с собой, в память о жизни в этой тюрьме и как единственного своего товарища. Правда его смущало то, что он до сих пор ещё не видел эту муху в глаза, так что не был до конца уверен в том, существует ли она на самом деле. Впрочем, она конечно существовала, но — в его ли камере?

Муху он не обнаружил, меж тем как сын надзирателя, который не понимал смысла этого стояния и блуждания взглядом по стенам, и которому казалось, что узнику пришло на ум предаться сентиментальному прощанию с местом своего пожизненного заключения, нетерпеливо толкнул его к двери.

За всё время своего пребывания в этой тюрьме узник ещё ни разу не покидал камеры. Когда дверь вдруг тяжело открылась перед ним, и с той стороны — из неведомого пространства, почти космоса — потянуло совершенно иным запахом — запахом других стен, большого помещения, ароматами где-то, видимо, неподалёку расположенной кухни, застарелым табачным духом и почему-то сыромятной кожей, голова его закружилась и он невольно сделал шаг назад.