Алексей Притуляк - Узник №8

Узник глядел на него во все глаза. Кровь моментально отхлынула от его лица, так что лицо словно превратилось в белую как мел японскую театральную маску.

Начальник тюрьмы хладнокровно ждал ответа. Он лишь достал из кармана смятый платочек и снова прошёлся им по губам, а потом по лбу, хотя жарко в камере отнюдь не было.

— Я, право… — промямлил узник, понимая, что навязшая в ушах затянувшаяся тишина и внимательный, с усмешкой, взгляд начальника требуют ответа, и никуда ему от этого ответа не деться. — Право, я…

— Ну, это всё слова, господин узник, — отмахнулся начальник тюрьмы, будто пред ним была произнесена целая речь, не имеющая отношения к делу. — Вы скажите просто: могу я на вас рассчитывать, да или нет?

— Я не… Да.

— Ну вот и славно, — кивнул начальник тюрьмы. — Вот и замечательно. Стало быть, я сегодня же отсемафорю тамошнему начальнику, что мы готовы помочь. Завтра, думаю, приговорённого и доставят.

— А… кхм… какой вид… казни?

— Да самый обычный вид, — улыбнулся начальник тюрьмы, уже взявшийся за дверь. — Как раз ваш любимый вид и есть — расстрел.

— А вот скажите, господин узник, — уже выйдя в коридор, начальник тюрьмы остановился по ту сторону дверного проёма, — вам никогда не хотелось полюбить меня? Целовать мне руки?.. Нет?

— Полюбить?.. — опешил узник. — Я не… Может быть, я… наверное… О боже, боже!

— Ведь любовь — это всё, что нам осталось, господин узник, — грустно продолжал начальник. — Нам. Вам.

— Я не… не думал о…

— Ну что ж, — вздохнул начальник тюрьмы. — Ну что ж… Но вы подумайте, господин узник, загляните в свою душу, взвесьте вашу жизнь на весах бесконечности. И попытайтесь понять, что любовь к человеку — это всё, что вам осталось. Да. В вас живёт потребность любить, почитать, я же вижу. А во мне трепещет нужда быть любимым и почитаемым хоть кем-нибудь — о, знали бы вы, как трепещет и бьётся она! Полюбите меня, господин узник, умоляю вас. Хотите, на колени встану?

— Что вы, господин начальник тюрьмы, что вы! — пролепетал узник, когда колени начальника дрогнули, словно вот сейчас устремятся к полу. — Я не… Я недостоин и…

— Буду руки вам целовать в пароксизме самоуничижения, с наслаждением неземным, — почти кричал начальник тюрьмы с мукою неизбывного страдания в голосе, и в глазах его стояли слёзы. — А вы станете целовать мои — руки учителя, хранителя жизни вашей, наставника и водителя, коему, быть может, суждено однажды стать вашим проводником, вашим Хароном. Будем плакать святыми слезами покаяния и единения душ… Мы нужны друг другу, вам ли не понимать!

— Я… я не могу! — закричал и узник. — Я грязен, я мерзок, я… я преступен! О боже, боже, пошли мне избавление смертью! Я не достоин. Прокляните меня во имя божье. Я не достоин…

Когда дверь, разочарованно лязгнув, захлопнулась, узник заплакал. Плакал он без рыданий, без голоса — одними слезами. Потом его стошнило — едва успел свеситься с лежака, чтобы не замарать постель.

К счастью, через пару минут пришла с обедом жена надзирателя, так что ему не пришлось самому, стеная от боли, сползать с лежака, искать какую-нибудь тряпку и убирать за собой.

— Эка ты, развёл непотребство, — недовольно покачала головой жена надзирателя. — Животом захворал, что ли?

— Безысходностью, — отозвался узник. — Пустотой.

— Не знаю таких болезней, — пропыхтела жена надзирателя, суетясь с тряпкой. — Блажь это всё и маета. Коли животом захворал, так и скажи, я тебе касторки принесу или коры дубовой. А коли отлынить хочешь, так это у тебя не выйдет.

— От чего отлынить? — насторожился узник.

— От женитьбы, от чего ж ещё. Даже и не думай. Отец тебя убьёт тут же, не сходя с места, так и знай, голубь. Тебе давешняя порка манной небесной покажется.

— Она меня не любит, — сказал он.

— Дочка-то? Полюбит. Деваться всё одно некуда. А и не полюбит — не велика напасть. Я вон своего ирода тоже не полюбила, ненавижу его всем нутром, и ничего, пятерых ему нарожала, а боле от бабы ничего и не требуется. Деваться так и сяк некуда. Тюрьму на тюрьму менять — только время терять. А его и так не много человеку отпущено, времени-то.

— У меня тёмное прошлое. Я преступник.

Выполаскивая в унитазе тряпку, жена надзирателя усмехнулась, покачала головой, словно над ребёнком, что с самым серьёзным видом несёт свою детскую околесицу.

— У меня оно тоже не светлое, прошлое-то, — пропыхтела она, отжимая тряпку. — А что преступник, так потому ты и в тюрьме, чтобы она тебя исправила, чтобы грех свой, стало быть, отмаял. Ты уж давай, милок, не кочевряжься, а не то отец тебя так прямо и убьёт, я тебе верно говорю. С дочкой вы худо-бедно поладите, она девка с умом и не простигосподи какая. Готовить умеет, домовитая, здоровая, ладная, всё при ей — а чего ещё мужику надо. Опять же: родит скоро, заматереет, укоренится, врастёт корнями в дитё, в тебя — не выкорчуешь… Так что ты уж давай не кочевряжься, милок, а не то отец тебя враз приговорит. Ты коли уж попортил девку, так хотя бы оставайся человеком, не отлынивай. Он у нас, сам знаешь, на руку быстрый. Прибьёт и бровь не дёрнется.

— О боже, боже! — воскликнул узник, испытывая новые неимоверные позывы тошноты.

— Поже́нитесь, — с улыбкой продолжала жена надзирателя, елозя тряпкой по полу, собирая остатки рвоты и не замечая его страданий, — заживёте. Тебе и отсиживать легче будет при жене-то: ухожен будешь, обстиран, накормлен, приласкан. Чего ещё мужику надо. Там, глядишь, второго родите, а охота будет — так и третьего. Девка она справная, ляжки вона какие, титьки добрые, кость широкая — рожай да рожай. Купите патефон, рамки для фотографий, пальму…

— Зачем патефон? — перебил узник её размеренную присказку.

— У меня всегда мечта была за патефон, — выпрямилась жена надзирателя. На губах её затрепетала бледная улыбка, руки задумчиво теребили тряпку. — Чтобы, значит, музыка была в доме… Да ты чего не ешь-то? — спохватилась она, щупая кастрюлю. — Остывает же. Возьмётся плёнкой, затвердеет.

— А что там? — оживился узник.

— Горох, чего ещё.

— О-о! Горох! — воскликнул он, хватаясь за ложку. — Боже, боже, как я люблю горох! Как там погода? Дождя нет?

— Да кто ж его знает, — бормотала жена надзирателя, опуская тряпку в унитаз, выполаскивая. — Коли есть, так на то воля божья, а коли нет — та́к тому, значит, и положено быть. Это не нашего с тобой ума дело, милок. Ешь себе, сопи в две дырки, а в божьи дела не суйся. И от женитьбы не отлынивай — человеком надо оставаться, как бы тебя жизнь ни маяла…

Приговорённый оказался юношей, почти мальчиком — рыжим, косоглазым, очень худым и вообще, кажется, нездоровым. Прижавшись спиной к стене, он осматривал камеру, но без всякого интереса. Впрочем, оно и понятно, какой ему интерес: что же он, камер не видел? Взгляд его был пуст, не выражал ни единой мысли или чувства, словно принадлежал обитателю какого-то иного, далёкого и непонятного мира, неспособного, в свою очередь, к пониманию того мира, в который заглянул. Лицо его, густо усеянное красными воспалёнными прыщами, не хранило на себе следов ни переживаний, ни рухнувших надежд, ни прошлого, ни будущего — ничего не отображало оно, кроме зябкой какой-то и бессильной улыбки, что временами скользила по его губам быстрым пугливым мышонком и пряталась в норке рта за редкими жёлтыми зубами.