Алексей Притуляк - Узник №8

— Ага, — деловито произнёс начальник тюрьмы, наклоняясь над телом. — Физио попортили…

— Да ничто, — произнёс за его плечом второй начальник. — Тодо ньенте . Какая ему разница. Всё одно червям на прокорм, а червям плевать на его красоту, лишь бы мясца побольше. Потрошков.

— Палач у нас неопытный, — извиняясь пожал плечами первый. — Ну да ничего, опыт — дело наживное.

— Святая правда. Мы ведь тоже начальниками не родились.

— Тело-то сейчас заберёте или как?

— Если подвода приехала. А нет, так у вас пока полежит, коли не возражаете.

Смысл слов не доходил до узника, который с открытым ртом замер на лежаке. Уши заложило, голоса доносились до него как бормотание далёкого ручья, как копошение клопов под одеялом, слов было совсем не разобрать. Пистолет он по-прежнему держал в руках, опустив его между колен. Острый серный дым въедался в глаза и в мозг, набивался в горло, вызывая тошноту.

Потом заботливая рука начальника тюрьмы мягко высвободила оружие из его рук. Хлопнула крышка ящика. Они, кажется, ещё что-то говорили. Узник смотрел на красную змейку, которая выползала из головы казнённого и, извиваясь, осторожно подкрадывалась к башмаку. Страшно не было — вид у змейки был вполне добродушный, кусаться она, кажется, не собиралась.

Хлопнула дверь камеры, коридор выхватил, втянул в себя, жадно проглотил кусок синеватого дыма, застилавшего всё вокруг. Коричневое окно над головой узника являло своё бессилие. Голоса умолкли.

Несколько минут он сидел, раскачиваясь вперёд-назад, ни о чём не думая и даже, кажется, не переживая.

Потом его внимание привлекли тихий шорох песков времени, скрип камня, едва слышное сосредоточенное дыхание, шаги. Кто-то опустился на лежак рядом. Скосив глаза, узник увидел спокойное лицо ангела.

— Ты… — произнёс он. — Чего пришёл?

— Стреляли, — лаконично отвечал ангел.

— Стреляли? Здесь?

— Ну да.

— А-а, точно. Это я, кажется, убил пожарника.

— Пожарнику уже и памятник давно поставлен.

— Вот как?

— «Заслуженному пожарному наших душ. Да не опалит тебя огонь вечности», — без всякого выражения процитировал ангел эпитафию. — Скамеечку возле памятника уже облюбовали влюблённые для своих встреч. Спрос таков, что скорей всего скамейку вместе с памятником перенесут с кладбища на центральную площадь.

— Надо же…

— Пожарник причислен к сонму почётных граждан посмертно, о его жизни пишут книгу. А ты как? Всё ещё хочешь жить? Или всё ещё не хочешь? Не помню. Впрочем, какая разница… Что-то последнее время я забываться стал. Старею, наверное.

Узник уставился на бледное лицо ангела, на щёки, покрытые двухдневной щетиной, на чёрные с проседью волосы, на усталые глаза, на тонкий нос с едва заметной горбинкой.

— Разницы действительно никакой: хочу, не хочу — живу. А что мне остаётся, — пожал он плечами, отвернувшись и снова уставясь на земляничного цвета змейку, что уютно свернулась у его ног. — Тебе надо бы меньше пить.

Помолчали.

— Ты за телом? — спросил узник через минуту.

— Да. Где оно?

Узник пожал плечами.

— Наверное, подвода приехала. Ты не договорил про фон Лидовица.

— А что про фон Лидовица?

— Прошлый раз ты упомянул, что настоящее имя его никому неизвестно, зато известно кое-что другое. Но что — так и не сказал.

— Да ничего особенного. Что такого может быть известно про человека, которого никогда не было?

— А я — был?

— Не знаю.

— Но тебе что-нибудь про меня известно?

— Ничего.

Ангел поднялся, молча посмотрел на красную лужу там, где лежало тело.

— Он очень любил землянику, — сказал узник. — Быть может, про его жизнь тоже напишут книгу.

— Может быть, — кивнул ангел и направился к стене. — Евангелием больше, евангелием меньше… — бросил он напоследок.

Когда последняя песчинка времени с шорохом скатилась по камням и потерялась где-то в щелях пола, узник вздохнул и вытянулся на лежаке.

Приходила жена надзирателя с ведром воды. Долго шлёпала мокрыми тряпками, отмывая кровь и мозги любителя земляники, монотонно напевая себе под нос какую-то непритязательную кафешантанную песенку из забытой молодости и временами бросая на узника быстрые испытующие взгляды.

— На обед сегодня горох, — сказала она, уходя.

— Наконец-то! — отозвался узник.

Смеясь, покачивая головой над его простоватой шуткой, жена надзирателя ушла.

Тогда узник слез с лежака, встал посреди камеры и долго смотрел на окно, намалёванное под потолком, и прислушивался к нему, словно надеялся услышать шум дождя, поливающего снаружи тюремную крышу, землю, далёкие земляничные холмы и коров, само существование которых, впрочем, никем ещё за всю историю человечества так и не было доказано.

Потом улыбнулся, наклонил голову и бросился на стену. Уже в нескольких сантиметрах от камня — не сумел, поднял голову и принял удар не лбом, а грудью.

Охнул, поперхнулся дыханием, сполз по стене, опустился на пол, бессильно засмеялся, захохотал, хлопая себя по коленям. По щекам его текли слёзы.

Плакал он долго и безутешно, плакал, пока дверь не приоткрылась и в камеру не вошёл сын надзирателя.

— Здравствуйте, господин сын надзирателя, — проговорил узник надломленным голосом, торопливо утирая рукавом глаза.

— Классно ты его уложил, — без всяких предисловий сказал мальчик, усаживаясь рядом. — У него пол-башки всмятку. От портрета вообще ничего не осталось.

— Мне очень жаль, — сокрушённо отозвался узник.

— А чего там жалеть-то? Его давно хотели убрать.

— Убрать?

— Ну да. Он был этот… как его… вольнодумец, во.

— Я не знал.

— А никто не знал.

— О, боже, боже! — воскликнул узник, пряча лицо в ладонях.

— Это случайно вызналось, — продолжал сын надзирателя, не обращая никакого внимания на горе узника. — К ним только намедни новый циркуляр пришёл и там все признаки вольнодумцев были расписаны. Нам тоже пришёл такой. Отец до самой ночи сидел, всё рядил да примерял, похож ты на вольнодумца или не похож.

— И? — робко произнёс узник.

— Ну и вот, — неопределённо отвечал сын надзирателя.

— Так вольнодумец я или нет? — настаивал узник.

— Да кто ж тебя знает, — пожал плечами сын надзирателя.

— Но папенька-то ваш как решил?

— Решил, что там видно будет.

— Ах, вот как…

— Бежать тебе надо, — сын надзирателя по-взрослому взял узника за плечо, встряхнул. — Бежать. Отец твёрдо решил тебя извести, я знаю, я слышал, как он матери говорил: «Не прост этот узник, ох как не прост, надо от него избавляться». А мать его спрашивает: «Как избавляться?» А он: «Как, как… Известно как», и подмигивает.

— Бежать не выйдет, — скорбно покачал головой узник. — Один раз уже не вышло. Выхода нет.