Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

И почти сразу же после стука зажегся свет, а дверь открылась, когда гости еще не успели подойти к ней.

Значит, не спал, но тогда совсем непонятно, зачем без света сидеть, с какой стати маскировка? От кого он прячется? А может, электроэнергию экономит? Странный какой-то северянин.

В сенях было темно, и рассмотреть поэта из Якутии удалось только в комнате. Какой там поэт? Даже до сельского учителя не дотягивал. В самом лучшем случае – бухгалтер из отстающего колхоза. Счеты ему в руки, а не лиру, старые бухгалтерские счеты с облупленными деревянными костяшками. А может, и вовсе – завхоз. Круглые, бабьи плечи, круглое пузцо, круглая мордень с красными щеками, реденькие то ли серые, то ли седые волосы, гладко зачесанные назад. Нет, не Есенин. Да и с какой стати Есенину обитать в Якутии.

А Вовчик уже со стуком водрузил свою чекушку на центр стола и пытался снять куртку, но замерзшие пальцы не могли разобраться с молнией.

– Сейчас, мужики, соображу на скатерть и помянем матушку.

– Святое дело помянуть хорошего человека, – пропыхтел Вовчик, стаскивая куртку через голову, так и не справившись с застежкой.

И дернуло дурака назвать несчастную уборщицу хорошим человеком. Сынок, успев поставить на стол единственную тарелку с мочеными груздями, присел на табуретку возле печки и начал длинно рассказывать, как вспомнил о матери за час до ее смерти, вроде бы ни с того ни с сего всплыло в памяти, как в детстве заблудился в лесу, мать, пока искала его, сорвала голос, а когда он нашелся, схватила прут и хлестала, пока он не вырвался и не убежал, и тогда она упала на траву и завыла, а он прятался и долго боялся выйти.

– Представляете, она лежит распластанная и воет, не в силах сказать ни слова, а я, перепуганный, отсиживаюсь в кустах, вместо того чтобы подойти и успокоить. Лет десять не вспоминал этот случай, но именно в тот момент, когда она умирала…

Борис не верил в подобные сказочки – хочется мужичонке выглядеть настоящим поэтом, вот и мелет разную чепуху, подпустил красивого тумана и замолчал, сидит весь в переживаниях – дешево купить вздумал, не на того нарвался. Однако Вовчик клюнул и даже сообразительность поспешил показать.

– Звала, значит.

– Еще как звала. Когда после работы в общагу пришел и увидел телеграмму, даже не читая все понял. Только, странное дело, в душе-то ничегошеньки не дернулось, не защемило. Воспринял как давно ожидаемое. Это потом уже, когда в аэропорту сидел…

И снова – длинный рассказ о том, как непросто выбраться на материк из Айхала, насколько ожесточился народ…

Мужичонка, раскачиваясь на табуретке, бубнил под нос не очень внятные слова, то путался, то повторялся. Вовчик задавал какие-то глупые вопросы. А он вынужден был все это слушать, сидя за столом с единственной тарелкой, на которой навалены серые грузди, изборожденные червоточинами. Чем дольше тянулся треп, тем сильнее не терпелось выпить. И лопнуло терпение. Все оказалось очень просто, стоило спросить себя – перед кем, собственно, он разыгрывает скромника, с кем церемонится – с местным «шестеркой» и приезжим блаженным? Обрадованный легкостью выхода, он чуть было даже не ляпнул, что соловья баснями не кормят, но удержался, вроде как из жалости к осиротевшему, но больше все-таки из страха перед пугающей чернотой, в которой исчезла его мать.

– Хватит разговоров, давайте помянем, – имя он забыл, а назвать усопшую человеком не повернулся язык, – царствие небесное, так вроде принято в подобных случаях…

– Теть Нину грех не помянуть, – подхватил Вовчик. – Давай я помогу на стол собрать.

– Конечно, конечно… – словно спросонья забормотал его брат, но с места не поднялся.

Тарелка с грязными груздями и чекушка с «паленой» водкой вызывали единственное желание перевернуть стол, и тогда он крикнул:

– Вовчик, что ты расселся, как в гостях, встань и помоги родственнику!

И крик подействовал, заставил шевелиться. На столе появилась и водка, и закуска, даже сыр в доме нашелся, правда, уже нарезанный и подсохший. В суетливой торопливости северянина сквозило нечто похожее на желание извиниться, но все-таки Борис заметил, что в ответ на окрик сонные глазки стрельнули в него каким-то непонятным вопросом. Глазки стрельнули, а сам промолчал.

Наконец выпили. Не дожидаясь, пока предложат, Борис дотянулся до бутылки и налил по второй. По края налил, демонстративно. И по третьей наливал сам. Если вначале его раздражала разговорчивость хозяина, то теперь бесило молчание.

– Вовчик говорил, что ты стишки пописываешь, вроде как поэт?

– Почему вроде как. Просто поэт.

Ответил тихо, как бы между прочим, но с каким-то непонятным достоинством. А откуда ему взяться, достоинству? Из чего расти? Его что, вся Россия читает? Или по телевизору показывают, как он в северной общаге портянки на батарее сушит?

– А ты что, учился на него? Диплом можешь показать?

– Ничего я показывать не собираюсь, а выучиться на поэта невозможно, если бы верующим был, сказал бы, что это от Бога. А так… не знаю откуда. Объяснить не могу, но чувствую.

– Диплома нет, но хоть книгу-то можешь показать?

– Нет у меня книги. Сначала цензура зверствовала, точнее трусливые редактора от имени цензуры, теперь – рынок. За издание самому приходится платить. Вот поеду назад, зайду в городе в типографию, узнаю условия.

– Так это и Вовчик может книгу напечатать, если денег украдет где-нибудь.

Вовчик, напуганный нарастающим напряжением в разговоре, обрадовался шутке и засмеялся.

– Запросто могу.

– Вовчик стихов не пишет. А если у него появятся деньги, он их скорее всего с девками прогуляет.

– Правильно, братан, толкуешь! И вообще, кончайте пустой базар, давайте лучше выпьем.

Борис, конечно, выпил, хотя водка его уже не интересовала, с ней можно будет разобраться и попозже, никуда она не денется. Теперь его больше всего беспокоил рыхленький мужичонка, сидящий напротив и не желающий смотреть ему в глаза. Не привык он к подобному отношению.

– Если диплома нет и книги нет, значит, сам себя поэтом назначил?

Поэт не ответил. Сидел, съежившись, и, опустив голову, рассматривал узор на вытертой клеенке.

– А кто ты, собственно, такой, чтобы ставить себя выше нас?

– Почему выше. Точнее, наверное, сказать – в стороне.

– Сторонний наблюдатель, значит. Подсматриваешь за нами, как за подопытными кроликами.

– Зачем? Поэту достаточно своего мира, пусть даже и очень маленького.

– Ишь ты как выкрутился. Тогда читани хоть что-нибудь, не думай, что мы такие темные, мы даже Гумилева от Маяковского отличить смогем.

– Мне Гумилев не нравится, очень уж бутафорский он, впрочем, и Маяковский – тоже.

– Вовчик, ты посмотри, какой у тебя родственник, ему Гумилев не нравится, чекистами расстрелянный.