Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

– Скромничаете. Новый год ждете, как праздник в квадрате. Уже и верстку вычитали. Экземплярчик-то оставили?

– Нет.

– А зря. Книжечка может и не выйти. Представляете, столько лет ждали, жизнь на нее положили, а тут какие-то невидимые силы пошевелили пальчиком… и все… Ну что же вы побледнели? Выпейте пивка.

– Кончилось… Кончилось пиво.

– Сожалею. Рад бы помочь, да нечем. Кстати, вы не встречали Сентюрина в его последний приезд?

– Нет.

– Ну вот опять. Мы к вам с доверием, а вы обманываете.

– А что, вы запрещаете с ним общаться?

– Ни в коем случае. Наоборот. Общайтесь сколько хотите – интересная личность, за бугром печатается, и землякам, наверное, помогает. Задорожный, случайно, не передавал ему свою повесть под названием «Цыц»?

– Почему обязательно за бугор? Сентюрин вхож во все столичные журналы.

– Значит, передал все-таки?

– Я этого не говорил. Но почему обязательно за бугор?

– Потому что ситуация в стране может в любой момент измениться. И тогда Задорожный очень пожалеет, что сочинил этот грязный пасквиль.

– Но я не говорил, что рукопись пойдет за границу.

– И правильно сделали. Достаточно подтвердить, что повесть передана Сентюрину, и согласиться, что она крамольная. А дальше мы как-нибудь разберемся. Сентюриным пусть занимаются столичные коллеги, они давно к нему присматриваются, а нас пока здешние кадры заботят. Вы с Кравцовым хорошо знакомы?

– Шапочно.

– Надо познакомиться поближе. Сможете?

– Не знаю.

– Значит, сможете. А потом поговорим о вашей книге.

– Когда?

– Когда найдем общий язык.

Калмыков нажал на клавишу магнитофона, и если раньше он вроде как подглядывал за гостями, то теперь посмотрел открыто, с явным ожиданием реакции. Но гости молчали, все еще не могли переварить услышанное, сидели, вжавшись в диван. И тяжелый Андрей Кравцов, и щупленький Володя Задорожный одинаково напоминали сиротливых птиц на зимней ветке городского тополя. Калмыков наполнил рюмки и жестом пригласил выпить. Володя дотянулся до рюмки с места, а Кравцов встал. Интересно было наблюдать, как медленно выливает он водку в рот, завешенный густыми усами, как ловит вилкой скользкого масленка и при этом косится на Задорожного, выжидая, что же он скажет.

И все-таки не дождался, прорвало.

– А я думаю, с какой стати ко мне Ленечка нагрянул. Он ко мне года три не заходил. Поругались по пьяной лавочке. Он мне сказал, что я дерьмовый художник, а я ему сказал, что все его стишата – седьмая копия с Пастернака. Он же, когда пережрет, всегда из себя гения корчит. Потом помирились, дело привычное, но в гости… чего-то не припомню. А тут вдруг, да еще с собственной бутылкой, сроду такого не было.

– А о чем говорили? Про что он спрашивал?

– Да сам пытаюсь вспомнить.

– Власти, поди, ругал?

– Он, что ли? Конечно, ругал. А я, разумеется, не защищал. С чего бы?! Откуда я знал, что он по заданию? А чего сам говорил – не помню.

Освежить память он решил новой рюмкой, однако выпил не сразу, долго грел ее в кулаке, морщил лоб и вроде как вспомнил что-то, поставил рюмку на стол, но тут же схватил ее и с размаху выпил – получилось довольно-таки театрально.

– Ну Леня, ну гаденыш. Вечный халявщик и вдруг с бутылкой – сразу можно было догадаться. Я слышал, им под это дело аванс дают.

– Только штатным работникам.

– А может, его и в штат приняли, на свои он водку не берет. Но я вроде не слишком выступал.

– А какая разница.

Услышав наконец-то Задорожного, он резко повернулся на голос в надежде хоть на слабенькую поддержку, но осознав скользкость реплики, переспросил:

– Это в каком смысле?

– Если не было магнитофона, тебе можно приписать любую антисоветчину или как это по нынешним временам называется.

– Это с каких же пирогов?

– С тех, которые заказывали. Совсем не важно, что говорил ты. Главное, что хотели услышать они. Такая музыка исполняется по заказу, как в кабаке.

– А ведь и правда, – растерялся Кравцов. – Наплетет им, и доказать ничего не смогу. Даже морду набить нельзя, себе же наврежу. Ну Леня…

– Именно, – добавил страху Задорожный.

– А что делать, Володя?

Задорожный не спешил. Он вообще все делал медленно, без нервозности, всю страсть приберегал для прозы, совершенно не похожей на него, для повестей, перенаселенных авантюристами, злодеями и ханжами. Написанные в глухое время, эти повести отбыли свой срок в столе и только в последние год-полтора начали появляться в журналах и сборниках, появились даже хвалебные рецензии, но автор относился к ним с иронией, по крайней мере – внешне, а для друзей и недругов оставалась прежняя скучающая, но добродушная маска.

– Володя, я серьезно не знаю, что делать.

– И я не знаю. Но у меня вопросец – послушай, старик, откуда у тебя эта пленка?

Калмыков давно ждал этого и удивлялся, почему не спросили в самом начале, но после Андрюшкиных восклицаний вопрос прозвучал почти неожиданно, и он вроде как растерялся.

– Сейчас объясню, но сначала дружненько и до дна. – Однако водка пошла колом, он закашлялся и, прикрывая рот ладонью, выбежал на кухню, а вернулся оттуда хохочущим. – Знакомых в этой организации, слава богу, не имею…

Но заполошный, переволновавшийся Кравцов не дал ему договорить.

– Погоди! Погоди! Он дело спрашивает! Откуда у тебя такая запись?

Калмыков выставил перед собой ладони с растопыренными пальцами и медленными пружинистыми движениями постарался успокоить его, а заодно и предупредить сближение.

– Сейчас открою. Неделю назад по дороге из Читы в Москву ко мне заглянули два актера. Ребята вполне надежные. Сидели, базарили о наших гиблых делах, и после третьей бутылки родилась идейка. Очень уж Леня расхрабрился в последнее время. Все у него конформисты, один он святой. Вот я и решил проверить его святость. Остальное дело техники. Магнитофон хороший, а сценарий придумать нетрудно, тем более ребята готовят спектакль с эпизодом вербовки.

На этот раз он рассмеялся более удачно: уверенно, со вкусом и даже покровительственно. Потом приобнял Кравцова, усадил его на диван, поднес полную рюмку и огурец на вилке. А тот кривил губы и отворачивался.

– Ну разыграл ты меня, ну молодец. А Ленька все равно гаденыш. Я ведь тоже слышал, как он волок на всех. Он и раньше классика из себя корчил, а когда книжку пообещали, совсем забронзовел. Одни у него чьи-то шестерки, другие – бездари.

– Потому я и решил проверить, удостовериться, так ли он прочен. Когда человек слишком выпячивает свою смелость, у меня всегда возникает подозрение…

Все это он уже говорил не единожды: сначала самому себе, потом друзьям-актерам, когда придумывался визит в масках людей из компетентных органов, потом опять себе, когда поджидал гостей. Повторил несколько раз и постепенно выучил наизусть этот психологический трактат о трусости и тщетных попытках скрыть ее. И Леня был в нем далеко не единственным и уж никак не главным действующим лицом. Трактат претендовал на серьезные обобщения и поэтому был напичкан отвлеченными примерами. С особым наслаждением он утверждал, что женщины намного смелее мужчин, и лучшим доказательством тому служит их постоянное признание в трусости. И много других неожиданностей было у него припасено. Он собирался говорить красиво и долго, даже сел напротив гостей, чтобы по их эмоциям лишний раз убедиться в точности своих наблюдений. Собирался долго и не смог, наткнулся на молчание Задорожного.