Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Не последнюю роль сыграла и жена поэта. Сколько они прожили – не знаю. Год, два, три? Но годы эти совпали с выходом первых книг. И если можно говорить о каком-то успехе, то лепта ее весьма значительна. Вместе я не видел их ни разу, но с ней встречаться доводилось и в мастерской знакомого художника, и в скверике на берегу в компании журналистов, распивающих портвейн. Она тоже работала в газете. Типичная до пародийности представительница профессии: бесцеремонная, знающая всех и вся и судящая обо всем. Некрасивая, но довольно-таки яркая. Запоминающаяся. Какие гимны пела она своему избраннику! Безапелляционно выносила приговоры другим, чтобы возвысить его. Комсомолка «тридцатого года», рожденная в конце сороковых, умудрилась-таки унаследовать максимализм бабушки и соединить его с конформизмом матери. По утрам строчила агитки, а вечерами в дружеских застольях издевалась над глупой советской властью, и я подозреваю, что делала она это с одинаковой искренностью. Утренние начальники были несравненно занудливее вечерних собутыльников, но жизнь без ощущения причастности к властьимущим казалась ей ущербной. Она упрямо рвалась к успеху и, не жалея сил, тащила за собой мужа или, если точнее, толкала перед собой того, кого объявила одним из крупнейших поэтов современности. Сомневаться в ее правоте было небезопасно, а в ее убежденности – невозможно. Не пропуская ни повода, ни случая; где удобно и где не очень, она упорно трубила о его таланте. Даже в некролог об усопшем местном классике не постеснялась вклинить абзац, посвященный заслугам поэта Т. перед отечественной словесностью. И с не меньшим энтузиазмом принялась поливать его помоями, когда расстались. Но причиной разрыва стало вовсе не позорное клеймо. Не она бросила его. Это он, неблагодарный, захмелев от славы, нашел себе молодую и покорную. И кто знает, может, ее слово и стало началом? Или, хитрее того, подвела под удар потерянного, а следовательно, и бесполезного для нее мужичонку, прикрывая себя. Домысел, конечно, спорный, но имеет такое же право. Истину знают только заинтересованные лица.

Хорошо помню последнюю встречу. Я прилетел рано утром. Самолет, на котором предстояло добираться дальше, улетал в семь вечера, но билетов на него не было. В журнал поехал с надеждой, что у кого-нибудь отыщутся знакомые в аэрофлоте. Гостеприимный редактор на мою беду неделю назад отбыл в Дом творчества, и его временно замещал поэт Т. Быть чем-то обязанным ему не хотелось. Позвонил Юре, объяснил ситуацию. Я знал, что он слишком щепетилен для таких дел, но надеялся, что приятель переведет стрелку на какого-нибудь изворотливого знакомого, но Юра поднял трубку, будучи на ходу, его срочно увозили в какой-то районный центр. Поэт Т. сам предложил помощь. Отказаться от того, о чем только что просил, у меня не хватило мужества.

В аэропорт мы не поехали. Он привел меня к какой-то хитрой гостинице, в которой, по его словам, останавливалось высшее начальство, и там же постоянно сидел специальный кассир. Он сказал, что и буфет там круглосуточный и дешевый, только беседовать в нем не очень уютно. Наверное, так и было. Здесь я доверял ему абсолютно. Идти с ним в гостиницу он не советовал, хотя вид у меня был вполне респектабельный, его внешность скорее бы вызвала подозрения у вышколенных вахтеров. Но я решил, что ему виднее, отдал деньги и паспорт, а сам, чтобы не дразнить гусей, даже на крыльце не остался, спустился на тротуар. Все выстраивалось очень логично, все вписывалось в готовую схему. Постороннему человеку видеть лишнего не полагалось, а напоминание о буфете следовало воспринимать как тонкий намек на гонорар за хлопоты. Но, получив билет, я и без намека побежал бы в гастроном. Вот только пить с ним особого желания не испытывал. Похожие ситуации возникают при знакомстве с гомосексуалистом. Ты, конечно, не шарахаешься от него, как от чумного, но если он между делом предлагает тебе выпить, и ты нисколечко не сомневаешься, что в собутыльнике найдешь интересного собеседника, то все-таки побаиваешься, а вдруг после второй бутылки он начнет домогаться. К тому же наше извечное: «А что же будет говорить княгиня Марья Алексевна?» – эти княгини вряд ли удержатся, чтобы не досочинить к нормальной поэтической пьянке пикантный финальчик, и вовсе не обязательно от злопыхательства и желания проиллюстрировать твою распущенность; могут и по широте душевной, намереваясь подчеркнуть твою неординарность, или же просто от скуки; бросить камень и любоваться кругами, расходящимися по стоячей воде.

Гонец исчез в лабиринтах сверхсерьезного дома, а я, терзаемый сомнениями, прогуливался по тротуару и бормотал: «Вот парадный подъезд, по торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает…» Впрочем, картинка вырисовывалась почти противоположная. Никакого столпотворения у парадного не наблюдалось. Дверь ни разу не хлопнула. Может, горожане текли мимо «с каким-то испугом», да и то – вряд ли. Скорее всего какой-то испуг блуждал во мне. Может, и не испуг, но некоторая неловкость, наверняка зудела.

Ждать пришлось минут двадцать. Вышел он мрачный. Первое, что пришло в голову, – не достал билета и злится, что потерял право на законное угощение. Но билет он все-таки принес, просто кассирша слишком долго оформляла какие-то свои бумаги. Наверное, не выказала должного уважения. Но тем не менее обслужила. Значит, он имел на это право и, следовательно, разговоры о его «сотрудничестве», может быть, и не беспочвенны. Тогда получалось, что стукач лишний раз выдал себя. Но с другой стороны, один из моих приятелей умудрялся проникать за пивом в буфет крайкома партии. Правда, внешность у приятеля вполне соответствовала серому дому, и он постоянно ходил при галстуке. А поэт Т. даже для привокзального буфета выглядел плохо.

Портвейн пришлось пить между штабелями железобетонных плит на законсервированной стройке.

– Вот уже год ничего не пишу, – сказал он, причем не пожаловался, а чуть ли не с гордостью вымолвил.

– У меня тоже случаются долгие простои, – успокоил я.

– Ты совсем другое. У тебя есть надежная земная профессия. Поэзия для тебя хобби. А я бросил ей под ноги всего себя без остатка.

Прозвучало несколько театрально, а дешевого актерства в прежние встречи я в нем не замечал. Неужели от боли? Когда она тупа и бесконечно длинна, ее изнуряющая беспросветность способна довести человека до такой обостренной жалости к себе, что он уже перестает стесняться собственного безволия.

– Не пишу. После того как пролистал последний изуродованный сборник, даже перо в руки брать противно. Стоит только представить, как сволочь какая-то водит мерзким карандашиком по твоему живому тексту и ухмыляется… И все… Воротит до блевотины…