Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Удивил он чуть позже, когда ушел из геологии. Что бы он ни говорил на людях, сколько бы ни иронизировал, называя геологов «геолухами», но профессию он любил. Если иронию, подобно нефти, подвергнуть ректификации, то в кубовый остаток выпадет постыдное дерьмо, средние фракции будут состоять из желчи, а в самых высоких – обнаружится глубоко запрятанная нежность. Процентное соотношение того или иного компонента заложено в природе человека. У некоторых особей, в зависимости от окружающей среды (везения, удачи и прочих небесных сил), это соотношение может значительно меняться с возрастом. В иронии моего приятеля вся желчь лилась все-таки на «филолухов», а «геолухам» оставалась нежность.

Легко менять профессию верхушечникам, тем, кто, по сути, и не имеет ее, а хорошие специалисты редко вписываются в крутые виражи, если и умудряются не разбиться, то болеют очень долго. Груз накопленного опыта порхать не позволяет. Но бывший геолог делал вид, что ничего страшного не случилось. Причина ухода была простая и понятная – пообещали квартиру. На прежнем месте, пусть и нужному, но холостому, ничего не светило. А жить под присмотром общежитьевских вахтерш в какой-то момент становится не то чтобы невыносимо (советский человек все может вынести), но сил на это приходится тратить слишком много, и траты эти не только бесполезны, но и плохо восстанавливаются, на вытоптанной земле долго ничего не растет. Я и сам предпринимал попытку «продаться за ордер», однако меня надули. А у него получилось. Может, потому, что я уходил в смежную контору, практически ничего не теряя, даже в зарплате выиграл. А он, если перейти на возвышенный язык, заплатил изменой профессии. Сменил работу, и года не минуло как пригласил обмывать углы. Умиротворенный был, разомлевший. До банальных рассуждений, что наконец-то обрел берлогу, в которой сам себе хозяин, не опустился, но восторгов, а может, даже и зависти все-таки ждал. Да и грех было не позавидовать: квартирка уютная и от центра недалеко, и горы перед глазами, а лиственницы стояли в самой золотой поре – красотища. Я бы и гостинке в задымленном районе обрадовался. Бездомному сочинителю всегда кажется, что, будь у него угол со столом, шедевры сами писаться начнут. Но стоило напомнить о стихах, и счастливый новосел сразу же возвратился в привычный образ.

– Самый главный предмет в этой квартире не письменный стол, а диван. Наличие собственной жилтары позволило не только расширить диапазон, но и снизить возраст любовниц как минимум на десять лет.

Без бравады он не мог. Человек в зеркальных очках. Если попытаешься заглянуть в глаза, увидишь собственное отражение. Причем тебе оно покажется искаженным, но тут уж решай сам: обижаться или благодарить за напоминание.

Встречались мы все реже и реже. Я наконец-то отважился жениться и резко сократил посещение пивных. Потом он снова потерялся. У меня даже появилась мыслишка, что он обменял квартиру на другой город, ему всегда нравился Питер, только непонятно было, почему не зашел проститься, приятельствовали все-таки.

Напрасно обижался. Никуда он не уехал. Позвонил и сказал, что не мешало бы встретиться. Я спросил, не случилось ли чего. Успокоил: у него все нормально, просто вернулся из отпуска, удачно побраконьерил, хочет угостить северной рыбкой ну и поболтать о жизни.

Когда пришел, он, чуть ли не на пороге, протянул лист со стихами и попросил посмотреть, пока он делает строганину.

– Извини, но ее заранее готовить нельзя. Остальное все на столе, если душа просит, можешь принять.

Дело, конечно, не в строганине, мог бы нарезать и поставить в морозилку, но, видимо, надо было оставить меня одного с его новыми стихами.

Я успел прочесть два раза, и подумать время осталось.

Стихи резко отличались от прежних. Удивили меня. Но понравились ли? Впрочем, о партизанах показалось довольно-таки забавным. Оригинально придуманный ход гарантировал ему заметное место в любом сборнике на военную тему. Сбой ритма в первых строчках скорее всего не случаен, но оправдан ли? Небрежности мой приятель старался не допускать, значит, что-то хотел подчеркнуть, но это уж его дело, хозяин – барин. И все-таки не оставляло недоумение – с чего бы вдруг написал о войне. Второе стихотворение с многозначительным заголовком поразило еще сильнее. В нем явно проглядывалась тоска по твердой руке, совсем не характерная для вольнодумца. Откуда она взялась? На чем выросла? И в завершении – Сизиф! Его-то зачем впрягать в непонятную повозку с кувшинами?

Ругать стихи преуспевающего поэта или наглого графомана – это одно, а указывать на недостатки человеку, к которому хорошо относишься, – совсем другое. Особенно если он давно ничего не показывал, может, едва начал расписываться после кризиса, вымучил со скрипом, измаялся в сомнениях, но все-таки надеется на добрые слова – уместно ли здесь критическое занудство? Как себя вести, чтобы не разрушить хрупкое состояние, усугубленное скрытым самоедством и показной гордыней. Я с тоской посмотрел на бутылку – не принять ли для… Не определился для чего.

– Вот и строганинка подоспела, – сказал он, пародируя поповский голос.

Выпили под строганину. Заставил меня угадывать, из какой рыбы приготовлена. Я ошибся. Он стал объяснять, почему не любит летнего сига. А потом без перехода спросил о стихах. Я говорил путано. Он терпеливо слушал. Видно было, что ему интересно мое толкование и оно устраивает его. Дал выговориться, поблагодарил и огорошил:

– Извини, что не признался сразу, но это акростихи.

Я пробежал глазами по первым буквам, но не мог понять, какому Федорову они адресованы. Если имеется в виду Василий, то стоит ли беспокоить прах не самого плохого поэта из наших классиков, ему от подобных обвинений ни жарко ни холодно. О том, что в городе имеется свой Федоров, я как-то не подумал, в стихи его не заглядывал и не собирался заниматься этим. Удивительно было, откуда он знает о существовании такого поэта.