Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

Старший сержант Одинцова».

Я взяла эту бумагу и пошла в ординаторскую. Начальника госпиталя там не было. Не было и главного врача. Ушли в соседний блок выздоравливающих. Я бросилась туда, именно бросилась, побежала, пересекла двор — школа была построена в виде длинной большой буквы «П». Я влетела в темные торцовые сени, из них в коридор и пошла, прислушиваясь, надеясь тотчас услышать голос начальника. На меня недоуменно посматривали те, кто стоял у окон, люди с костылями и без них, в халатах, надетых на нижнее белье. Кто-то заигрывал, спрашивал, кого я ищу. Не его ли? В одной из палат в конце коридора мне послышался голос начальника, но в это время из соседней, опираясь на один костыль, вышел… Не верила глазам. Замерла на месте. В дверях палаты, держась рукой за скобку, стоял старший лейтенант Стрельцов.

Смотрели друг на друга. У меня похолодели ноги, лицо. Еще мгновение, и я бы брякнулась в обморок.

— Лида?! Лида-а-а! — закричал он, отбрасывая костыль и со стоном шагая ко мне.

И в этот момент что-то словно бы хрупнуло во мне, в голове, в том месте, где стояла заслонка.

— Я… Это я… — медленно сказал мой язык.

Ко мне вернулась речь. Вернулась речь, и почти погасло сознание, когда руки, ЕГО руки, обняли, тискали, гладили меня, а губы прижимались ко мне, целовали мое лицо, волосы, брови, глаза, шею, все, куда они попадали. Я чувствовала, на нас смотрят, может быть, стоят за нашими спинами, и так же, не глядя и не оглядываясь, я поняла, что потом люди стали расходиться, оставили нас одних, слишком хорошо сознавая что-то не свое, деликатное, на что нельзя ни обижаться, ни торчать за спиной.

Кажется, оба мы плакали. Я уж — точно.

И весь следующий час мы говорили, говорили, говорили, полусидя на подоконнике, держась за руки, боясь отпуститься. Я то плакала, то смеялась, то вздрагивала. А он гладил меня, утешал, говорил какие-то необычные, неслыханные для меня слова: «Родная, милая, золотая..»

На свете бывают чудеса. Бывает счастье. Бывает! Бывает. БЫВАЕТ! В ту ночь я крепко заснула. Спала глубоким, провальным, неисходным сном, но он запомнился мне на всю жизнь. Я помню его и сейчас. Странный цветной сон. Он был в одной синей и фиолетовой гамме. Синие тучи. Предгрозовой город. Налет. Поднимающиеся в тучах самолеты. Силуэты падающих людей. Странно. Это были не люди, а только их тени, из пепла. А самолеты на тучах все поднимались ввысь и ввысь, неся странный реверсный след. Я бежала, прячась от этой грозы, своими переулками, вот скоро мой дом, и в нем я укроюсь от грозы и войны, от этих все поднимающихся на тучах самолетов. И вдруг я увидела: с фиолетового неба в переулок падают, медленно кувыркаясь, две утки, самка и селезень. Они были пепельно-серые, плоские, как силуэты и тени, и, не долетев до земли, рассыпались, потому что были из этого плоского полупрозрачного пепла.

Кто-то настойчиво звал, будил меня:

— Одинцова! Одинцова! Проснитесь!

Я проснулась.

— Назовите ваше имя? — сказал мужской голос.

— Лидия! — сказала я, садясь на кровати, протирая глаза.

— Видите! Я была права! — с торжеством женский голос.

Перед моей койкой, казалось, стоит целый взвод врачей.

— Ни в чем вы не правы, — зло крикнула я. — Заговорила вчера… Палата подтвердит.

В госпитале пробыла еще две недели. Может быть, меня выписали бы раньше, — заболела сестра на сортировке прибывающих, и меня попросили помогать там.

Каждый вечер я шла теперь к Стрельцову. Он ждал меня, и под завистливые взгляды, под горько-веселые словечки мы уходили куда-нибудь подальше от глаз, в угол, в сени, на скамейки во дворе, в ближнюю улицу со старыми, обломанными взрывами тополями. Счастливые часы, когда он рассказывал мне все: свои мысли, детство, прошлое, школу, артиллерийское училище, дни войны… И как он искал меня. Как боялся, что не найдет. Как радовался, когда нашел в тот первый раз. Рассказывал про тот бой, когда я искала его, а он уже был ранен, отполз в тыл. Его, как и меня, подобрали тыловики танковой армии, которая перешла в наступление, опрокинула немцев.

Меня он считал убитой. Так же, как я его.

— Думал, правда, может, и ранило, — говорил он, поглаживая меня по плечу, любуясь мной. — Написал в твою часть. Ответ не получил. Узнал от раненых, ваш полк выбит чуть не до состава роты. О тебе никаких вестей. Да и где тут. Понимаешь сама. Где тут… Говорят, держались вы здорово. Все, кто уцелел, представлены, и ты, конечно, вернешься к ордену..

— Да… Меня уж представляли… Знаю как… — рассказывала свою жизнь.

Молчал, слушал, оглядываясь, целовал меня в волосы, в щеки, гладил мои руки.

Большего счастья я не знала. Господи, господи! Какие это были необъятно счастливые дни, вечера. И казалось мне, навсегда отступил, потерял значение страшный, неведомый закон — плати за всякое счастье, плати горем вдвойне, втройне, в непонятной степени. Закон этот я только начала познавать, я все еще надеялась на его случайность.

— Может быть, мы поженимся? — спрашивал он. — Хочу, чтобы ты стала моей женой! Моей! Лида? Милая. Родная моя. Жаль, не могу еще… Встать на колени. Ну на коленях тебя прошу. Лида? Слышишь?

Зачем я упрямилась? Зачем? Не знаю. Не объясню и сейчас. Я сказала, что люблю его, что он у меня единственный. Но замуж не выйду, пока не кончится война. Зачем? Все на волоске… Вдруг убьют. Искалечат… Страх челюстно-лицевой и здесь не оставлял меня. Кому я буду нужна… Без рук или без ног… Кого тогда винить и спрашивать?

— Не хочешь связывать себя?

— Не хочу… Хочу быть твоей женой. Вдовой — не хочу.

— Но ведь… — Он чуть не плакал. Я видела это. Дура! Последняя дура и дрянь, и все равно я зачем-то упиралась.

— Лида! Поженимся. Прошу тебя.

Откуда во мне взялось столько твердости, зачем?

— Нет, — отвечала я. — Кончится война, и я буду твоей. Во всем. Навсегда. На всю жизнь! Поклянись только, что и ты не изменишь мне.

— Да что ты? — сказал он, мрачнея. — Лида, Лида… Как я хотел… Вот, чувствую, ничего не будет… Ничего. Вот, думал, меня никогда не ранят. А ранило уже третий раз… Думаю, что не убьют, а…

— Ой, перестань, перестань! Родной мой, перестань! — заливалась я слезами, целовала, прятала голову у него на груди. Чувствовала — нет его ближе, родней… теперь и навсегда. — Не говори даже об этом. Ведь я уже один раз пережила все это… Не хочу больше! Слышать не хочу, не хочу-у..

— Ну, что ж, тогда помни, — сказал он.

И была еще одна сумасшедшая, невыносимая ночь, когда мы целовались до самого рассвета в палисаднике, у школы. Алеша не отпускал меня. Не давал уйти. Не то я пишу, говорю… Губы мои болели. Глаза распухли от слез, а душа будто ожила, как почка под весенним дождем. И в первый раз я испугалась фронта… В первый раз содрогнулась, когда вспомнила-поняла: завтра снова туда, на передовую, под пули, осколки, под бомбы. Опять бои, опять раненые, убитые, кровь, трупы, траншеи, землянки, бессонные ночи и тяжкие дни. Но было надо. Тяжкое фронтовое — надо!