Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

Лицо холодное, свежее, пахнет яблоками, сладкими, неизвестными мне духами.

— Как ты здесь? — спросила я тоже сквозь слезы, оглядывая ее, когда она присела рядом. В распахнутый халат увидела на гимнастерке орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги».

— Ого! — сказала я. — И ты повоевала?!

Валя небрежно одернула халат.

— Все было, — чуть алея, сказала она. — Я здесь уже месяца полтора. Мой отправил. Я ведь замужем. Там вышла. На фронте. За начотдела. Ну, хороший мужик попался, спокойный… Старше, правда..

Это была опять прежняя Валя.

— Как же тебя… сюда. Война же..

— А я… Ну, сама понимаешь… Буду рожать… Не скоро еще, правда… Но… В общем… Отправили в тыл… Ой, Лидка! Какое счастье, что я тебя нашла! Ведь разбежались тогда. Потерялись. Ни писем, ничего… А я к тебе еще ночью заглянула. Смотрю, спишь, ты, не ты — не могу понять. Изменилась, изменилась… Бедненькая моя девочка! Ну, ничего. Терпи… Поправишься. Я сама за тобой ходить буду. Лидка, милая, вот я тебе принесла. Ешь! — протянула госпитальную наволочку — ранние яблочки, конфеты в обертках. — Ешь! А я сейчас поговорю, нельзя ли тебя перевести…

— Никуда меня не надо! Нормально здесь. Хорошо… — Было неудобно перед всеми, глазели, слушали.

Но Валя оставалась Валей, ее уже не было в палате.

— Из пэпэже, сразу видать, — заметила Зоя, криво усмехаясь.

— Да, баба-палач. Такая-то нигде не пропадет, — поддержала Люба. — Красивая… Глазки-то… И фигура есть…

— Кому война, кому мать родна… Ишь, ордена-медали. Ты-то как ее знала?

— В школе учились. Подруга. Вместе на фронт уходили.

— А-а… Ну, это..

— Только вы, видать, в разных местах воевали. Ты на холоде, она — в тепле, — говорит Фиса.

— Ладно, девчонки! Не сплетничайте. Кому как повезет!

— Вот я и говорю: кому — молоко, кому — кринка. — Фиса опять разнервничалась.

На следующее утро был консилиум, и мне сообщили: ногу ампутировать непременно. Нет времени на раздумья. Максимум сутки-двое. Под мою ответственность. Ампутация страшная. Все бедро. В народе называется «по пах».

— Ну, как, Одинцова? Все в ваших руках. Спасти может только чудо или… то, что мы предлагаем. Но, поверьте мне, — говорил Липский. — Я сорок лет в медицине и за сорок лет чуда, пожалуй, не видел. Был, правда, один случай, но отношу к неверной диагностике. В вашем случае — исключено. Гангрена. Это тяжело признать… И прогрессирующая. Во фронтовых условиях рана была обработана плохо..

— Может быть, пенициллин… — пробормотала я, стараясь не глядеть на его всезнающее лицо.

— Пенициллин? А он у вас имеется? Нет? У нас, к сожалению, — тоже. Во всем городе. Да при гангрене, Одинцова, он и не изучен. Сегодня, скорее, это… Э-э… Фетиш… Вы меня понимаете? Ну, популярно… Это — а… Как бы… Панацея..

— Я все поняла.

— Ах, поняли? — взглянул на меня с удивлением. Лицо старого галльского петуха. Где-то я видела в книгах отца карикатуру «Галльский петух». Полуприкрыл крупные веки.

— То есть средство от всех болезней.

— Да-а. Но — это миф. Хотя, если б пенициллин был… Можно было бы попробовать. Провести курс терапии… Но нет… Нет! Английское средство. Антибиотик. А мы и сульфамидами подчас не располагаем.

— Я уже говорил с начальником аптеки, — вмешался палатный. — Но… Нет. Нет… В общем, Одинцова, мы настоятельно просим. Ставка — жизнь. Поймите нас.

— Выбора нет. Вы должны решаться. Я понимаю… Вы молодая женщина… Но… Может оказаться так, что через неделю и мы уже не будем в состоянии помочь. Решайте… Решайте..

Липский зачем-то погладил меня по голове, как маленькую девочку, и вышел. Полы халата, развеваясь, задели дверь. Следом вытеснились завотделением, врачи и сестра.

В палате тишина.

Посапывают. Обдумывают. Молчат.

— Ничего. Присоединяйся… Проживешь, Лида. Что ты? Одну ногу. Жаль, конечно. Нога. Ну, а жизнь дороже… На меня смотри. Мне как? Ничего не оставили… — Это Зоя. — А жить надо. Жизнь дороже.

— Дороже… Кому надо нас, таких-то? Кому мы? Милостыньку по углам собирать? По вокзалам ползать? Видала… Я бы счас, кабы могла, к окошку бы и..

— Тут не убьешься… Еще больше окалечишься. Глупая ты, Фиса.

— Один черт мне. Не хочу быть такой. Вон, железка-то… Рядом. Подползу и башку под поезд. Только вот выпишут..

— Да перестаньте вы! Что вы завелись! Под поезд! Под поезд! Эко храбрости! Выжить надо! Назло всему! А ей решиться… Человеку решиться надо, дуры! — Это Люба, неунывающая.

— Ты не дрейфь, Одинцова. Жизнь все равно надо прожить, раз Бог дал. Не дрейфь! Как будет, так и будь. Может, еще медицина дойдет потом — руки-ноги нашему брату пришивать станут. Дойдет медицина… Я в это верю. Протезы мне вон для рук хорошие обещают. А руки будут — и вовсе хорошо. Не бойся, девка. Не бойся! Прямись. Страшнее бывает — гляди на меня! — Это Зоя.

— Да. Медицина… Покамест хорошо только пластают. Нет чтоб лечить. Пластать-то легче… Небось… — Это Фиса.

Вечером меня неожиданно перевезли в одиночную палату. В общем-то, я знала ее тяжелую известность. И у нас в госпитале была такая — угловая комната, переделанная из бывшей уборной. Туда клали умирающих. Из нее был только один путь — к безносому возчику Кузьме. Тогда еще не было и понятия «реанимация». Одиночка, однако, оказалась повеселее, выходила одним окном в школьный сад, за другим была железная дорога. Здесь было, конечно, лучше, чем в общей: чище воздух, ни стонов, ни ругани, но, с другой стороны, там ты все-таки не одна, общая боль помогает терпеть, здесь один на один со стенами. Видно, положение мое совсем плохо, думала я, вытирая слезы, крепилась. Да и нога не давала размышлять.

К вечеру ко мне явилась Валя, опять с кульком какой-то провизии, и уже с порога, возбужденно оглядываясь, заговорила:

— Ну, вот и славно! Лидка! Это я упросила начмеда, чтоб тебя сюда. Неудобно там, в палате. Бабы эти… Все слушают. Суды-пересуды. Лидка, милая! Я все знаю… Но подожди до завтра. Я нажала на все педали. Пенициллин ищут. А еще я одну старуху знаю, мама знает, травницу… Она ее лечила. И хорошо лечила. Завтра приведу… тихонько… Скажу, что родственница. Старуха капризная. И, говорят, из мертвых поднимала. Держись, Лидка! Держись! Приведу.

— Где это все берешь? — указала глазами на яблоки, свежие помидоры (опять были в кульке, те, вчерашние, мы палатой съели).

Валя усмехалась уголком губ. Вот когда она стала красавица! Красивей, чем была! Раздалась в бедрах, пополнела приятной женской полнотой. Щеки цвели тонким розовым, как на фарфоре. Над слегка припухшими ее губами, сделав их еще чувственнее, неотрывнее, глянула женская коричневая кайма. Это была женщина в самом первом своем цветении, и, несмотря на всю жалкую суть своего положения, боль и безысходность, я минуту-другую молча любовалась ею. Валя-красавица. Валя-вишня!