Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

Ангел-хранитель в мазутном ватнике. Глядела, как она, качаясь по-медвежьи в своих подшитых, поротых валенках, ушагивает. Страшно смотреть, до чего неуклюжа, неповоротлива. А еще остановилась, повернулась, помахала: «Заходи!» — указала куда.

Больше я не смотрела в сторону серо-голубого, сосущего душу лаза в заборе. Тихо шла обратно. Звенело в ушах. Носом тянула мартовскую свежесть талого полдня. И будто подобрели тополя в предожидающем, сулящем тепло и лето солнце, синий свес снега на крыше барака лучил капли, вспыхивали, падали с ледяного конца сосулек, и будто в такт им прыгала на обласканном солнцем суку бойкая птичка, чисто выговаривала: «Цвень-цвень-цвень..» Убрала простынку с лица сына, греющий луч пал на неспящие голубые глазки. Они сощурились, носишко втянул вольную волю марта и тоже сморщился, рождая беззубую улыбку счастливого младеченского страдания. И, обернувшись, почти с ужасом глядела я на холодно ждущий в синей тени лаз-проем. Мороз дурноты и рассвобожденности все же настиг меня, тряхнул так, что едва не упала, едва не выронила ребенка, но устояла, укрепилась, тихо пошла к бараку.

Зина явилась поздно и не одна, с подругами. От всех пахло водкой, их голоса в коридоре напомнили мне галочью перекличку, они подходили к этой жизни, они словно родились здесь. Подруг было две. Розово-сдобная бабеха с желтыми густыми волосами, в железнодорожной шинели, в цветном платочке и тощенькая, бледноватая девчушка-поганка в черной шинельке — показалась мне еще ученицей ФЗО или ремесленницей. Была она в мужской, парнишечьей ли ушанке. На самом деле тоже железнодорожница.

— Девки! Раздевайся! Это — своя в доску! Мы с ней воевали. Счас пить будем… Эх, и-и гу-лять будем! Праздник сегодня. Чей? Наш. Лидуха? Мурочка… А? Мура? Родная. Правильно говорю? Праздник! — Лобаева выставила из шинели бутылку, заткнутую газетной пробкой. — Спирт!

Круглая вывалила из кирзовой сумки на стол банку тушенки, мятые вареные яйца, буханку хлеба, луковицы, пиленый сахар — все кучей. Без шинели она оказалась еще более фигуристой, гладкой, платье ладно сидело на бедрах, талия была узкой, кисти рук тоже, но далее голые до плеч опять были крупны и круглы, просвечивали сквозь нежную кожу сиреневой рябью. Красивая женщина, но портили ее лицо, чересчур круглощекое, короткий нос кукишем и несообразно вдавленные губки, крохотные для такого лица. Глаза тоже не ах, плыло в них дождевого цвета небо поздней осени, то ли несостоявшейся прошлой весны. Глаза эти внимательно, не без интереса подержались на мне, оценив, ушли в сторону. Напомнили мне фронтовую сестру-распустеху, безотказную Настю, впрочем, может, я и ошиблась. Подруги Лобаевой вызывали предубеждение. Оттеснив меня к кровати, круглая стала направлять стол, открыла тушенку, ловко действуя обычным ножом; видно было — здесь она как дома, а на Зину даже покрикивала, посылала на кухню. Стол был накрыт быстро, хлеб нарезан, щербленые тарелки на местах, граненые стаканы — тоже. Не желая мешать, я отошла в сторону, разглядывала теперь тощенькую подругу. Без шинели, без шапки-ушанки она оказалась гораздо старше, едва ли не самая старшая из нас. Показалось, что ей уже далеко за тридцать, чуть не сорок. Остро-бледное личико ее словно таило какую-то загадку или обиду, и мне было не под силу его разгадать. Только впоследствии я стала понимать такие лица, поняла и ее, — оно было очень и очень порочной сути, болезненной извращенности, которая пряталась, маскировалась под бледность и тишину, а встречается редко, лишь у особенных женщин, которых и женщинами никак не назовешь, а девушками тем более. Звали подруг: толстую — Аня, тощенькую — Леля. И были они, в общем, вполне по Лобаевой, иных у Зины просто не могло быть, — знала это еще по госпиталю.

Лобаева появилась с чайником в руке. Еще более захмелевшая. У порога вытанцовывала:

— Девки?! За стол! Пьем! Сегодня наш день? Или не наш? Наш. Хоть день, да наш! И ночь наша! Ха-ха. Анька! Лелька! На койку садитесь. Ха… Стуль-ев… Ма… Ма-ло. Счас я. — Она уже толкала стол к кровати. — А ты, Мура, и я — на стульях. Ты — гостья. А я… Хозяйка… Ну, девки! За дружбу и любовь. — Зина обводила всех плывучим, плачущим взглядом смеющейся овцы. — Чтобы елось и… пилось, чтоб хотелось и… моглось. Х-хах-ха-а.

— Дура! Не матерись, — одергивала Анюта.

Пили они лихо. Привычно. Я сидела, не прикасаясь к стакану. Дурной запах спирта воротил душу. Я его всегда не терпела.

— А ты чи-во? Ты ж фронтовичка? — обратила ко мне круглый взгляд Анюта.

— Не хочу. Не могу… Спирт.

— Па-ду-маешь, — сказала Леля. — Смотри. Вот так он пьется. — Хокнув, влила в себя с полстакана, отпила из кружки, облизнулась острым змеиным языком. — Видела? Х-хе..

— Ты ее, Лелька, не учи! Не порти!

— Х-хе…

— Лидуха, ты по маленькой. Сколько сможешь. Ну, давай, за тебя!.. За нашу с тобой дружбу… Мурочка, капельку..

Подруги глядели с ревнивым презрением. Под этим их взглядом пришлось выпить. Я тошно захмелела, но знала, что ни за какие посулы не выпью больше, лучше выплесну под стол. Компания эта мне была противна, и я решила казаться более опьянелой, чем была: улыбалась, разглядывая подружек.

— Лидка? Они тебе понравятся. Они — ничо. Стервы, но ничо… Душевные! — говорила Лобаева. — Вот увидишь — понравятся… А ты, Лелька, у меня смотри. Это моя лучшая подруга. Мы вместе с ней… Всю войну… По… Поняла? И все. Ты, телка, наливай! За нас! За баб!

Бутылка опустела, и хотя мы еще пили чай и даже нашлись конфеты, подруги и Зина все переглядывались рассолоделыми взглядами, чувствовалось, что им что-то надо еще. То ли мало выпили, то ли другая какая причина. Анюта и Леля перемигивались. Лобаева после чая несколько отрезвела, сидела непривычно молчаливая, надутая и задумчивая. Анюта заявила в конце концов, что пора идти добавлять к ней. Леля улыбалась тонкой ухмылкой. И Лобаева в конце концов кивнула, встала и сразу пошла надевать шинель. Они ушли дружно, так же, как явились, в коридоре опять о чем-то спорили. Меня они, конечно, не звали, да я бы и не пошла, куда от ребенка и, главное, зачем.

— К любовникам идем! — хохотала в коридоре зычная Анюта. Хлопнула дверь.

Я легла. От спирта мутило. Заглохла голова. Звенело в ушах. Барак все праздновал, не унимался. Где-то плясали, ухали, наяривали на гармошке. За стеной рыдал тонкий женский голос: «Ой, чо же я теперь…», в коридоре шум, голоса, смех. Опять чей-то плач — муж гнал жену, не то дрались. «И это жизнь? — думала я. — Разве такое представлялось, когда мечтала: вот кончится война. И я вернусь к обычной мирной…» А думала, если вернусь в нее, — это и будет сплошное счастье.

Сплошное счастье…

Или же барачная пошлая, пьяная дурь вовсе не жизнь, а только жалкое подобие ее? Все-таки подобие, решила, растворяясь во сне. По-до..