Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— Цурунэ , — произнес он, глянув на мои руки, — песнь тетивы лука.

— Для этого даже название есть?

— У всего прекрасного должно быть название, вы согласны? — ответил он. — Считается, что о способностях кюдо-ка , стрелка из лука, можно судить по звучанию его тетивы после выстрела. Чем чище цурунэ , тем выше мастерство лучника.

На исходе часа упражнений мышцы рук, плеч и живота у меня подергивались и ныли, но я заметила, что сам Аритомо сжал пальцы, а потом и закряхтел от боли.

— Артрит? — спросила. Я еще раньше заметила небольшие опухоли на костяшках его пальцев.

— Мой иглотерапевт приписывает это сырости воздуха.

— Значит, вам не годится жить здесь.

— Вот и врач говорит то же самое.

Я прошла за ним в задние комнаты дома, чтобы переодеться в рабочую одежду. Потом через всю западную часть сада мы направились туда, где земля уже начинала бугриться предгорьем. Почти у самой стены по периметру сада Аритомо свернул с дорожки и продолжил подниматься вверх. Вскоре путь закончился у скалистой площадки футов в десять в высоту [157] Около трех метров. и столько же в ширину, возле основания которой вились листья папоротника.

— Я нашел это, когда расчищал землю, — сказал Аритомо.

Я подумала: уж не наткнулись ли мы на священный камень, оставленный тут каким-нибудь племенем коренных жителей тропических лесов, племенем, которое за века до нас отправилось в дальний переход к вымиранию. Содержавшееся в камне железо капельками крови проступало на скалистой поверхности. В утреннем свете линии ржавчины заходили одна на другую и рдели, как румянец на морщинистом лице. Я протянула руку и провела ею по неведомым материкам и безымянным островам, которые лишайник, как на карте, обозначил на изъеденной поверхности камня.

— Каменный Атлас, — тихо выговорил Аритомо.

Я посмотрела на него, этого собирателя древних карт.

Едва день перевалил за половину, я закончила работу и собралась вернуться к себе в бунгало. Когда проходила мимо незаполненного пруда, Аритомо проверял его глиняное дно.

— Нам скоро придется потрудиться, чтобы заполнить пруд, — сказал он, поднимая на меня взгляд.

Я пошла дальше своей дорогой, но он окликнул меня:

— Вы только время теряете, ходя туда-сюда на обед. Ешьте здесь, со мной.

Заметив мою нерешительность, он добавил:

— А Чон хороший повар, уверяю вас.

— Хорошо.

Уже обозначилась форма крыши павильона. Плотник Махмуд с сыном Ризалом раскатывали на траве свои коврики возле штабеля досок. Бок о бок отец с сыном преклонили колени, чтобы помолиться, простершись к западу.

— Порой я думаю: а ну, как они возьмут да и улетят на своих ковриках-самолетиках, когда павильон будет завершен, — сказал Аритомо.

Потом глянул на меня:

— Подумайте о названии и для него… для павильона.

Застигнутая врасплох, я никак не могла ничего придумать. Уставилась на полузаконченное сооружение и лихорадочно соображала. Наконец произнесла:

— Небесный Чертог.

Аритомо поморщился, будто я у него под носом каким-то гнильем помахала.

— Фразы, вроде этой, срываются у невежественных европейцев, когда они представляют себе… «этот Восток» .

— На самом деле это из стихотворения Шелли «Облако».

— Правда? Никогда не слышал.

— Это было одно из любимых стихотворений Юн Хонг. — Я смежила веки и, немного выждав, раскрыла глаза:

Вспомнив, как часто произносила эти строки Юн Хонг, я почувствовала, будто краду у нее то, что было сокровищем для нее.

— Не услышал ничего про чертог, — сказал Аритомо.

Голос мой утих, затерявшись среди деревьев. Возле наполовину законченного павильона плотник с сыном в последний раз коснулись головами земли и принялись сворачивать свои коврики.

— Небесный Чертог… — казалось, выбранное мною название вызвало у Аритомо еще больше сомнений, чем прежде. — Пойдемте, — сказал он. — Обед, должно быть, уже готов.

Прежде чем мы сели за стол, он провел меня по своему жилищу, выстроенному в стиле традиционного японского жилья с широкой верандой (Аритомо называл ее энгава ), охватывавшей дом с фронтона и по бокам. Комната, где он принимал гостей, находилась в передней части дома. Спальни располагались в восточном крыле, а кабинет хозяина — в западном. В центре — дворик с садом камней. Все эти разные части соединялись крытыми сверху, но открытыми с боков дорожками. Изгибы и повороты создавали представление, будто дом больше, чем на самом деле. Тот же прием, который Аритомо использовал, разбивая свой сад. Все комнаты выходили на веранду. Всего одну уступку горному климату сделал хозяин: раздвижные двери были застеклены. Можно было, сидя в домашнем тепле, любоваться садом даже в самые холодные дни. Скудость украшения усиливала мерцающую пустоту полов из кедра. В гостиной стояла складная ширма, расписанная тюльпанами, их было целое поле, крытые золотом цветы мерцали в тени. В одном углу бледно светилось известняковое изваяние Будды седьмого века: торс с отбитыми руками и головой.

Обед мы завершили чайником зеленого чая на веранде. Был конец недели, и я чувствовала, как садовником овладевает лень, он не спешил вернуться в сад. Где-то вдали прогрохотал гром. Явился Кернильс и потерся об Аритомо. Поглаживая кота, он стал рассказывать мне о дворцовых садах, в которых работали его предки, о том, как, помогая содержать их, он поддерживал традиции, заложенные его семьей.

— Вы должны съездить, посмотреть их, — произнес он.

— Дворцовые сады? Я бы с удовольствием.

Взгляд его сделался отрешенным, и на какой-то миг я решила, что он теряет зрение. А он перечислял:

— Тодай-дзи. Тофуку-дзи. Сад у пруда в Йодзу-индзи. И, конечно же, Тенрю-дзи, храм Небесного Дракона, сад, в котором впервые за все время были использованы приемы шаккея .

— Шаккей ?

— Заимствованный пейзаж.

— Заимствованный? Не понимаю.

Применяли его четырьмя способами, объяснил он: «энсаку» — отдаленное заимствование, включение гор и холмов в виды сада; «ринсаку» — использование видов, имевшихся у соседа; «фусаки» — заимствование из окружающей местности, и «гёсаки» — отображение облаков, ветра и дождя.