Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

«Дай мне посмотреть», — потребовала сестра.

Я подняла изуродованную руку, утянутую бинтами.

«О, Линь… — прошептала она. — Этот скот…»

«Уже заживает».

Я рассказала Юн Хонг о саде, в котором увидела себя всего за миг до того, как Фумио отрубил мне пальцы.

«Мы разобьем свой собственный сад, — сказала она. — И это будет место, откуда никто не сможет нас увезти».

Позже в тот вечер, лежа на нарах, я вновь подумала о том, что она сказала. «Если когда-нибудь у тебя, Линь, будет возможность бежать, я хочу, чтобы ты воспользовалась ею. Нет, не спорь. Обещай мне, что убежишь. Не думай. Не оглядывайся. Просто беги».

Я пообещала.

А что мне оставалось делать?

Малярия унесла отца Кампфера, и Фумио назначил меня переводчиком между японцами и заключенными. Однажды, года через два с половиной после того, как я попала в лагерь, заключенным приказали построить хижину. Когда та была готова, Фумио приказал мне явиться туда. С ним был еще один человек, которого я никогда раньше не видела. По тому почтению, какое выказывал ему Фумио, я поняла, что это какая-то важная шишка. Было ему немногим за сорок, волосы коротко стрижены, лицо худое и узкое. Одет он был в белые брюки и в белый китель со стоячим воротником. «И как это ему удается ни пятнышка не посадить на такую одежду в джунглях?» — подумала я. Звали его, сообщил он мне, Томинага Нобуру, и ему нужно, чтобы кто-нибудь переводил для него документы с английского на японский. «Еще так недавно этим занимался отец Кампфер», — посетовал он.

«Он до сих пор был бы жив, если б ваши люди дали ему нужное лекарство», — ответила я.

Рука Фумио махом пошла назад в движении, которое всем нам было знакомо. Томинага взглядом остановил его: «Прошу вас, капитан Фумио, оставьте нас».

Ладонь капитана сжалась в кулак, руки вытянулись по швам. Он низко поклонился Томинаге и вышел из хижины. Томинага указал мне на стул и пошел к походной печурке — приготовить воду для чая. Стол его в углу был завален схемами, документами и картами, со стены взирал на нас с портрета Хирохито в военной форме. На другой стене в рамке висел сделанный углем набросок.

«Сад» [227] Букв.: сухие горы и воды ( яп .) — сад камней. , — сказала я, припомнив, что рассказывала мне Юн Хонг — когда-то, целую жизнь назад.

«Сад сухих камней, да», — отозвался Томинага, глядя на меня и на мгновение забыв про чайник в своей руке.

«Где это?»

Он бросил взгляд на мою руку, все еще обмотанную окровавленной повязкой.

«Ты что-то знаешь про наши сады?»

«Жил когда-то в Малайе один японский садовник, на Камеронском нагорье, — сказала я. — Не знаю, там ли он еще».

Я задумалась на несколько секунд.

«Накамура… как-то так. Так его звали».

«Ты имеешь в виду Накамура Аритомо? Он был одним из садовников императора».

«Вы с ним встречались?» — ухватилась я за ниточку из прошлой жизни.

«Накамура-сэнсэй — в высшей степени уважаемый садовник, — ответил Томинага, садясь на плетеный стул напротив меня. — Откуда тебе про него известно?»

Мое колебание длилось всего какую-то долю секунды: «Искусство расположения камней всегда приводило меня в восторг».

«Что случилось?» — он указал на обрубки на моей руке.

Я не ответила, и лицо его отяжелело.

«Фумио», — произнес он.

Я поднесла чашку к лицу. Я не пробовала чая с тех самых пор, как попала в лагерь. Успела забыть, на что похож его запах. Закрыв глаза, я потерялась в его благоухании…

Томинага очень быстро понял, что моим познаниям в японском было далеко до уровня отца Кампфера, однако не отказался от меня, как я боялась. «Только теперь ты — подданная Японии, — заявил он, — и у тебя должно быть японское имя». И настоял, чтобы я звалась Кумомори [228] Кумомори — облачный лес ( яп .). . Я решила, что поступлю мудрее, если не стану противиться, да и потом, если подумать, так оно в чем-то и хорошо: было легче сделать вид, будто содеянное мною было сделано кем-то другим — женщиной, не носившей моего имени.

Он любил говорить со мной о садоводстве, и я выяснила, что в свободное время он рисовал своим друзьям планы садов. Он постоянно изучал карты, делая пространные заметки. Обследовал шахту по пять-шесть раз в день. Мне приходилось следовать за ним вниз, в туннели, переводить его распоряжения заключенным. Охранники заранее криком предупреждали узников о его приближении. Все, даже охранники, обязаны были кланяться ему, глядя в землю. Я не бывала в шахте с тех пор, как стала работать в офицерской столовой. И была поражена размаху, с каким она разрослась, как разветвилась глубоко под землей! В стены пещер были вделаны металлические стеллажи, полностью заставленные стальными ящиками.

Сменяли друг друга месяцы. Приходили и уходили сезоны дождей. Я завидовала их свободе. Всякий раз, когда удавалось поговорить с Юн Хонг, я просила ее рассказать мне побольше про японские сады, с тем чтобы я могла воспользоваться этими познаниями в разговорах с Томинагой. Я попросила Томинагу освободить Юн Хонг, но он отказался: «Я не могу освободить одну и оставить остальных. Это неправильно».

«А правильно позволять, чтобы ее снова и снова насиловали? Мне все равно, правильно это или неправильно, Томинага-сан, — настаивала я, когда он ничего мне не ответил. — Я хочу только одного: чтобы моя сестра не страдала».

Я думала; а не случалось ли и ему брать ее силой?..

И, даже зная, что сестра никогда не простила бы мне этого, заявила:

«Я пойду на ее место. Только вызвольте ее из того барака».

«Ты для меня слишком полезна, Кумомори», — сказал Томинага.

По лагерю поползли слухи, что Япония проигрывает войну. Охранники, почуяв перемену в отношении к ним заключенных, били их с усилившейся жестокостью. Нет, не «их», а «нас». Нас. Случались времена, когда я забывала, что как бы по-доброму ни обращался со мной Томинага, насколько бы из-за моих дружеских отношений с ним я ни была прикрыта от жестокости охранников — я все равно узница, рабыня японцев. Когда я поведала Юн Хонг о неминуемом поражении японцев, та задумалась.

«Очень скоро нас выпустят, — говорила я, дивясь: отчего сестра не разделяет моего ликования. — Мы будем свободны и отправимся домой».

«А что люди будут говорить обо мне?»

«Никто не узнает о том, что происходило тут. Я тебе обещаю».

«В конце концов выплывет. Кто-то да проговорится, — она отвела взгляд в сторону. — И ты это знаешь».

«Когда мы выберемся отсюда, то больше никогда не станем заводить речь об этом. Никто никогда не узнает», — повторила я.

«Даже если мы никогда не заговорим об этом, я буду видеть это в твоих глазах всякий раз, когда посмотрю на тебя. — Со стороны входа донеслись мужские голоса и грубый смех. — Тебе лучше уйти».