Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

Я не видела его почти год. Он потемнел с виду, от него разило жесткостью сильнее, чем мне помнилось. Я указала на порезы у него на щеках:

— Что стряслось?

— В засаду попал.

Я быстро окинула его взглядом:

— Никаких серьезных ранений, надеюсь?

— Так, царапины. С твоими не сравнить. — Взгляд его обшарил мое лицо, скользнул по всему телу, задержался на бедре, потом снова поднялся к лицу. — Слышал про нападение. Не смог получить отпуск, чтобы проведать тебя. Время было безумное. Карточку мою получила?

— Да. И лилии тоже. Прекрасные были цветы.

Мне захотелось выразить признательность за его заботу, и мне пришла в голову одна идея:

— Ты сколько времени пробудешь?

— Я тут на два дня.

— Мы почти закончили работу в Югири. Если ты с раннего утра свободен, я покажу тебе сад.

— Я его уже видел. В то утро… когда приезжал туда, чтобы отвезти тебя обратно в Маджубу. В первую нашу встречу.

Он явно был раздражен тем, что я, судя во всему, забыла об этом.

— Ах да. Только тогда сад не был готов.

— Не помню, если честно, каким он был, мне показалось — все слишком упорядочено, искусственно.

— Значит, ты не сумел понять, что такое сад.

— Сады, вроде созданного им, предназначены для того, чтобы дергать за чувства, как за ниточки. Я нахожу это бесчестным.

— Даже так?!

Я открыла ответный огонь:

— То же самое можно сказать о любом произведении искусства, литературы или музыки!

Я, не жалея сил, вкалывала в этом саду, а потому гнев охватил меня, когда услышала, что нашелся кто-то, кто порочит его.

— Не будь ты так глуп, так увидел бы, что никто за ниточки ничьих чувств и не думает дергать: чувства открываются чему-то более возвышенному, чему-то вне времени. Каждый шаг, что ты делаешь в Югири, предполагает, что твой ум раскрывается, сад приводит твою душу к состоянию созерцательности!..

— Я слышал, ты теперь живешь с этим джапом.

Причина его колючести стала очевидной.

— Я сплю с ним, если ты об этом.

— Об этом.

Я отступила от него на несколько шагов, повернувшись к толпе гостей на лужайке.

— Впервые я услышала его имя, когда мне было семнадцать. Почти полжизни тому назад, — сказала я, избавляясь от гнева, на смену которому приходила печаль по всему мной утраченному.

— Это всего лишь имя, — выговорил он.

— Нет. Это гораздо больше.

Под приветственные крики и аплодисменты Эмили и Магнус вышли на эстраду. Оркестр разом смолк, оборвав посредине песню, которую исполнял, и заиграл начальные аккорды мелодии «С днем рождения тебя». Приветствия становились все громче. Фредерик глянул на меня, развернулся и скрылся в толпе.

Прямо у меня над головой с ветки свисала оборванная паутина. Я вспомнила рассказанную Аритомо сказку про убийцу, выбирающегося из Ада по нити-паутинке.

Потянулась, чтобы смахнуть паутину с ветки, но в последний момент, прежде чем коснуться ее, удержала руку.

За ужином я молчала, да и Аритомо говорил немного. Когда мы уходили, большая часть еды так и осталась нетронутой.

Оказавшись одна в спальне, я сняла блузку с бюстгальтером, сбросила юбку. Накинула шелковый халат и — босая — вышла в коридор.

Дом погрузился в темноту, слабый свет из комнаты в дальнем конце коридора манил меня к себе. Остановившись в полоске света из открытой двери, я огляделась вокруг. Вода капала с крыши, камни на заднем дворе слабо светились, и мне припомнилось наше путешествие по пещере саланган. Конец коридора, из которого я пришла, казалось, был далеко-далеко. Подтянув поясок на халате, я переступила порог комнаты.

Аритомо сидел в позе сейдза . От угольной жаровни по комнате расходилось тепло. На матах татами была расстелена простыня из хлопка, гладкая и белая. В бронзовой курильнице торчала благовонная палочка сандалового дерева, над которой вилась струйка дыма. Я встала лицом к Аритомо и тоже опустилась на колени, я уже привыкла к такой позе, в коленях и голенях больше не возникало ощущение, будто их медленно растягивают врозь. Положив руки на мат, мы посмотрели друг на друга, а потом поклонились.

Он налил в чашечку саке и предложил ее мне. Я, отказываясь, повела головой, но он настаивал.

— Два дня назад закончилась американская оккупация Японии.

Он поднес свою чашку мне, и я нехотя проделала то же самое со своей, опорожнив ее одним глотком. Водка обожгла мне глотку, выдавила слезы из глаз.

Я встала.

Неспешно развязала халат и дала ему упасть. Холод коснулся кожи, но саке согревало меня. Некоторое время Аритомо внимательно вглядывался в меня. Потом взял большое белое полотенце и обмотал им меня по талии. Велев мне лечь животом на белую простыню, аккуратно сложил мою одежду и убрал ее на мат. Потом подошел и сел на коленях рядом со мной, удерживая в одной руке деревянный поднос с разложенными на нем инструментами. Движения его были выверенными и уверенными: точь-в-точь как во время работы в саду. Он накапал с пальцев воды в каменную чашечку для туши и погрузил туда палочку краски. Вдыхая отдающий сажей запах свежей, новой туши, я представляла, будто нахожусь в кабинете ученого и наблюдаю за его занятиями каллиграфией.

Он вытер мне спину ручным полотенцем, затем погрузил кисточку для письма в чашечку с тушью, коснулся ею стенки, отжимая излишки. И нанес на кожу вокруг левой лопатки несколько легких, быстрых мазков. Закончив, попросил меня сесть. Навел большое зеркало на разрисованное место, чтоб я смогла его увидеть.

Черные контуры цветов ажуром покрыли мою кожу: камелии, лотосы и хризантемы. Я взяла у него зеркало. Пока я разглядывала свою спину, он зажег свечу и поставил ее между нами. Открыв небольшую деревянную шкатулку, поднял внутри верхнюю крышку — там находилось потайное отделение. В нем, одна к одной, в ряд, лежали иглы, посверкивая на свету. Аритомо отобрал четыре или пять, откусил кусок нити от мотка на катушке и привязал иглы к тонкой деревянной палочке. Жестом попросил меня снова лечь и несколько раз поводил иглами в пламени свечи. Тени на стенах из рисовой бумаги зашевелились, и на мгновение я почувствовала себя ввергнутой в вайянг-кули [234] Вайянг-кули — театр теней ( малайск .). , сделалась персонажем в теневом спектакле, который показывают малайцы, двигая кожаных кукол в свете керосиновой лампы.

Аритомо вычернил иглы, потерев их о пропитанную тушью кисточку каллиграфа, зажатую между двумя последними пальцами его левой руки. Потом он разгладил кожу у меня на плече и вонзил иглы.

Он предупреждал, но все же я не могла сдержаться и закричала. Это были первые из целого, как мне потом казалось, миллиона уколов. Пальцы мои судорожно вцепились в простыню.

— Лежи спокойно, — сказал он.