Леонид Шорохов - Черная радуга

К Лизе он и не мыслил подступиться. Где там! Такой на роду написано быть женой или, в крайнем случае, любовницей большого начальника. Ну а его верхушкой была та должность, которую он занимал сейчас. Для дальнейшего не хватало образования, характера.

Такие выхоленные, чистенькие особы, как Лиза, обычно смотрели на него, как на мебель. Семен, правда, и сам в упор их не видел. Таким ведь сегодня гарнитур, завтра машину, послезавтра брильянтовые сережки подавай — кому такое под силу? Разве управляющему трестом или начальнику милиции… На его-то заработки можно со скрипом осилить велосипед с моторчиком… Ну и на сто граммов, конечно, хватало… Это уж всегда…

Он задумался, припоминая Лизин облик. Вроде бы не было на ней особой роскоши — ни золотых кулонов, ни браслетов, ни колец. Разве только черепаховая заколка в волосах? Такую вполне можно иметь и на зарплату.

Прораб Углов чуял богатеньких за версту. А развелось их по нынешним временам немало. Богатство само себя рекомендовало — мягкой линией шикарного заграничного костюма, отсветом золота сережек с алмазами, той особой раскованностью и спокойствием, которые отличали их, богатеньких, от прочих смертных. Что им копеечные угловские заботы о списании прошлогодней ветоши? Они вершат серьезные, многотысячные дела, и внутренняя уверенность их оправдана. В крупных денежных операциях нельзя суетиться. От выдержки и спокойствия зависит многое. Углов пешка перед ними, и их женщины не для него.

Резко взвизгнули тормоза.

— Ослеп?! — заорал шофер. — За смертью ходишь?! Хлопнула дверца, и самосвал резко двинулся дальше.

Остаток дня Углов ходил, как ошалелый. В шумной рабочей суете его вдруг охватывало что-то вроде шока. Рядом стояли, горячились и что-то втолковывали рабочие, а он мучительно пытался остановить какую-то ускользающую от него мысль.

«Столбняк, что ль, на тебя напал?» — разбудил его на вечерней планерке Никола.

А ночь была невыносимой. Ни на минуту Углов не сомкнул глаз. И на работе с утра все валилось из рук.

— Не могу больше, — сказал он себе и выскочил на улицу. Словно на крыльях летел к ней.

Увидев его, бледного, на пороге своего кабинета, Лиза испугалась.

— Что с вами? Что-нибудь случилось?

— Нет, нет. — Он задыхался. — Я просто… посмотреть, как тут дела.

Семен поднял на нее глаза, и уж не смог отвести. Солнечный луч падал на Лизины плечи и, казалось, просвечивал ее насквозь. Ореол золотых волос трепетал на слабом ветерке.

Еще ничего не было сказано, ни одного проясняющего слова, но уж, можно считать, все определилось между ними. Семен неотрывно смотрел в эти синие бездонные глаза и понимал всем своим существом, что происходит, может быть, самое главное во всей его жизни.

Лицо ее было потерянно и беззащитно, губы чуть вздрагивали, и Семен прозрением сердца понял, что протяни он сейчас руку — и эта прелестная молодая женщина, ни секунды не раздумывая и не медля, шагнет следом за ним. Властная, неодолимая сила подхватила Углова и словно понесла его по воздуху. С неслыханной остротой ощутил вдруг он, что минута эта решающая и что только от него одного зависит, станет она лучшей минутой их новой жизни или оставит в душе навсегда чувство горького и опустошающего разочарования.

«Господи, не разрушай, — взмолился Углов, обращаясь то ли к незнаемому им богу, то ли еще к кому-то неведомому, но могущественному: — Не разрушай!»

А что «не разрушай», он и сам не мог объяснить. Но чувствовало его задыхающееся сердце, что это зыбкое и ускользающее мгновение стоит куда дороже, чем вся предыдущая, прожитая им жизнь.

Не вполне понимая то, что делает, Семен поднял дрогнувшие руки, заключил в пылающие ладони Лизину голову, и сладкий, невыразимо прекрасный вкус ее губ навсегда вошел в его сердце. Его одинокое, неверное и путаное прошлое словно растаяло. Оно не имело уже никакого значения и никакой власти над Угловым.

Луч могучего человеческого чувства пронзил густую крону бескрайнего леса жизни и высветил крохотный лесной родничок Семеновой души, не иссякший еще под лежиной прошлых неясных лет и поступков.

Нет, не мертва есть душа человеческая!

Грузит жизнь на нее неслыханные тяжести, трещит хребет, подгибаются ноги, и серым и мрачным кажется все вокруг, и словно бы нет просвета, и словно бы нет мечты, и словно бы нет радости. Но вдруг блеснут лучи чьих-то горячих глаз — и разом распрямятся усталые плечи, и развеется смрадный туман, и, дрогнув, забьется по-молодому заликовавшее сердце.

Так смелее же, смелее шагайте под жаркие лучи простых и добрых человеческих чувств, милые мои люди! Не бойтесь выглядеть наивными и смешными. Доверяйтесь друг другу — и прекрасной, светлой, очищающей радостью стократно окупится ваше доверие. И будьте счастливы, будьте очень счастливы, ибо счастье и есть единственное достойное человека состояние!

Два месяца до свадьбы пролетели, как один день. Семен вел себя нормальным, стандартным женихом, страдал нетерпением, проявлял некие поползновения, но вполне покорялся мягким Лизиным увещаниям.

Правда, от него частенько попахивало вином, но Лиза не обращала на это особенного внимания — кто нынче не пил? Трезвенников перестали, кажется, демонстрировать на экране — никто из смотревших фильмы не верил в таких небывалых людей. Кроме того, она была еще так гордо-самоуверенна, что собиралась впредь одним своим словом сразу же изменить все неправильные холостяцкие привычки Семена. Ведь он любил ее, так куда ж ему деться, случись ей приказать?

Первый год супружеской жизни пролетел для Лизы как во сне. Он прошел под знаком ее беременности.

Первое знакомство с миром материнства оказалось тревожным. Попав после особенно тяжелого токсикоза в гинекологию, Лиза с трудом привыкала к обстановке. Лежали рядом с ней на сохранении беременности детные матерые бабы, разленившиеся в уютных больничных палатах, нечесаные, опухшие от беспробудного сна, готовившиеся рожать по второму, третьему разу. Они не упускали случая подшутить над молодухой, толком не умеющей и выносить-то дитя.

Лиза только сжималась под градом их бесстыдно прямых, прожигающих насквозь вопросов, ужасалась первобытной обнаженности чувств. Соседки смеялись над ее застенчивостью и понимающе перемигивались:

— Первородка, что с нее взять? И мы когда-то такими были.

Они весело выглядывали в окошко:

— Вон он, твой чернявый, опять прибежал!

Главная их жизненная трудная работа вся была еще впереди, и они не торопились, накапливали силы на будущее свершенье. Помногу лежали, капризничали с едой — ошеломляющее любую человеческую душу чудо явления на свет новой жизни тихо вызревало внутри их тяжелых животов.