Леонид Шорохов - Черная радуга

Что могло сейчас их сблизить, что могло хоть немного подвинуть друг к другу, что могло успокоить его подозрительную и агрессивную настороженность? Только Аленка. Дочка, их общее дитя, было тем единственным нерушимым началом, которое, помимо их отдельных воль и желаний, могло вновь привязать их друг к другу. Семена, не откликнувшегося на Аленкины беды, незачем было и окликать.

— Устаю я очень, Сема, — тихо сказала Лиза, прислоняясь к мужу круглым теплым плечом. — Целый день на работе. Кручусь, как заведенная, то одно, то другое, то третье. Аленка последнее время стала прихварывать, и все время такая возбужденная. Да и сама я что-то совсем расклеилась, нервы никуда не годятся, кричу на нее, сержусь по всяким пустякам. А потом такие головные боли, что хоть на стену лезь. Сижу и плачу.

Семен молчал, тяжело и хрипло дыша.

— Ведь мы с тобой не так уж теперь молоды, — сказала Лиза подавленно. — И оглянуться не успеем — жизнь пройдет, а мы и не жили. И дочку надо поднимать, и сам ты, Сема, не в порядке… Сердце мое рвется.

Лиза тихо и безнадежно заплакала. Сказалось и выговорилось не то, что хотелось и было задумано, а сказалось и выговорилось то, что не сказать и не выговорить ей было не под силу. Мимо ее волевых, мимо обдуманных ходов выплеснулась горечь, переполнявшая изболевшееся сердце, и больно ударила Углова по лицу.

Он завозился, неловко обнял Лизу за плечи и смущенно пробормотал:

— Ну что ты, мать? Ну хватит, хватит.

Тяжелая ладонь его робко погладила Лизину спину, и он выдавил из себя с явным усилием:

— Вот увидишь, мать, все еще наладится.

Лиза, тихо всхлипывая, бормотала что-то невнятное, а Семен все гладил и гладил ее по спине негнущейся, виноватой рукой.

— Мне ведь уже и жить не хочется, Сема, — с трудом вымолвила она. — Ведь если б не Аленка, так я давно бы на себя руки наложила. Никаких сил моих больше нет.

Семен беспокойно заерзал.

— Ну что ты? Зачем так-то? Это ведь я… — Он осекся и замолчал.

Текли за минутами минуты, и тьма вокруг делалась гуще и плотней. Сейчас каждый из них думал о своем. Мир кипел вокруг, врываясь тысячами звуков и запахов в их затерянное уединение, но они не замечали могучего биения окружающей жизни. Их одинокий, бесплодный, каменистый остров лежал за пределами земного круга — печальный и угрюмый, он словно был отмечен роком.

Но пока жив человек, нет в мире силы, способной до конца омертвить его сердце. Человеческие чувства так же вечны и неистребимы, как сама жизнь. И тот здоровый, живой инстинкт матери, жены, продолжательницы рода и хранительницы очага, что из самой седой, из самой забытой древности протянулся тысячью нитей в наши дни и выткал, и выковал Лизину душу, — этот неумирающий инстинкт властно проснулся в ней в нужное время и дал ей новые силы и новое мужество.

— Нет, Сема, — сказала Лиза, обнимая мужа. — Так жить, как мы с тобой живем, больше нельзя. Нам надо вместе перебороть беду. Нет у нас с тобой другого выхода.

Семен тяжело вздохнул. Тяжелые, как камни, слова, больше похожие на хрипы раненого, полились из его уст.

— Ты знаешь, Лиз, я ведь и сам лежу по ночам и все думаю, думаю. Никак не могу спать, от мыслей задыхаюсь, а придумать ничего не могу. Хоть бы сдохнуть мне, что ли, освободить вас! И уж сам я себе стал в тягость.

— А Аленка? — горячо подхватила Лиза. — А о дочке ты подумал?

— Да что ж? Все равно вам от меня никакой помощи нет, один вред да расстройство. Я же все понимаю. Вам без меня лучше будет.

— И думать об этом не думай, — прервала его Лиза. — Как это ребенку может быть лучше без родного отца? Да и я… Ты ведь только скажи, Сема, как тебе помочь, чем помочь, — а уж я из кожи вон вылезу, только бы ты наладился. Ну скажи мне, Сема, милый. — Лиза охватила его извечно женским, милым движением ласкающих рук. — Ну скажи мне, ты ведь можешь не пить? Ты ведь можешь бросить эту проклятую заразу? Ведь все остальное мы бы с тобой шутя решили.

Семен сглотнул вязкую слюну.

— Не знаю, — ответил он, помолчав. — Я раньше думал, что пью, только когда хочу, а стоит по-другому захотеть, так разом брошу. А сейчас вижу, что нет: и хочу — пью, и не хочу — пью! Уже не могу не пить. — Он немного подумал и сказал с тоской: — Вот ты, может, не поверишь, а ведь я не хочу, уже совсем не хочу пить, а вот пока не выпью, сам не свой, умереть, кажется, легче, чем не опохмелиться.

— Ну давай тогда лечиться, Сема, что ж иначе делать-то? Надо ведь как-то себя перебарывать. Вон вчера по телевизору показывали — лечат же, и ничего, вылечивают. Работают потом люди, живут по-нормальному, не пьют.

Семен зло фыркнул в ответ:

— По телику! Вылечивают! Вон они леченые, полпарка их, леченых этих, ходит. Они ведь потом еще хуже пьют, леченые эти!

— Хуже? — подхватила Лиза. — Да уж куда хуже-то, чем сейчас? Хуже не бывает! Нет, Сема, тут одно спасенье, один выход — лечиться и не пить потом совсем!

— Совсем? — недоверчиво протянул Семен, подумав. — Даже пива?!

Это показалось ему дивно, неправдоподобно и удивительно. Как? Вести такую жизнь, в которой не придется выпить даже кружки пива? Да нет, такой жизни просто не может быть!

Он сам, вообще-то говоря, не очень любил пиво — градус не тот. Дуешь, дуешь, а толку чуть. Да и кайф от него какой-то дурной. И все же? Не выпить пива? Ну еще с тем, чтобы окончательно не пить водки или вина, он мог как-то примириться и понять, что тут нету иного выхода, — но кружка пива?!

Против такого полного ограничения протестовало все его существо. Вот он идет, скажем, с работы в теплый летний вечер. Усталый, намаявшийся идет. И вот на углу стоит пивная цистерна, вьется вокруг нее народ, стучит мокрыми пенными кружками, горячо толкует обо всем на свете, и кто-то знакомый, увидев Семена издалека, громко кричит ему через улицу: Сюда, сюда, Угол! Я уж взял тебе! — и поднимает в знак приглашения тяжелую ребристую кружку. И не перейти после этого через дорогу, и не взять в руку скользкую дужку прохладной посудины, и не сдуть, растягивая удовольствие, пышной шапки пены, и не сделать с устатка трех-четырех блаженных, ледяных глотков?! Это показалось Семену требованием слишком обидным, слишком несправедливым и насмерть унижающим его мужское достоинство. Углов невольно завозился и крякнул. Не выпить пива? Мысли его невольно приняли другое направление.

Лиза говорила просительным голосом что-то свое, бабье и жалкое, а он сидел рядом, отрешенный от всего на свете, и думал о том, что захватывало его с каждой истекающей минутой все сильней и сильней. Да, хорошо было бы сейчас тяпнуть кружку «жигулевского». Эх, если б Лиза была баба как баба, так уж могла бы озаботиться — припасти в холодильнике хоть полдюжины бутылок. Полтора рубля на пачку заграничного курева не пожалела, а ведь это все равно что выкинула — на те же деньги хватило бы и пачку «Примы» взять, и пару пива. А добавь рубль? Вот оно уже и на бормотуху потянуло! Курить-то, в сущности, все равно что, а расход какой вышел неделовой. Эх, как бы сейчас оно выстоялось, выледенело в холодильнике! Как впору бы пришлось! Да разве дождешься умного дела от этого куриного племени? Не пей, не пей! В парк не ходи! Да разве пошел бы он в парк, жди его в холодильнике хоть полдюжина пива? Да он и думать не стал бы ни о каких походах, не то что ходить!