Мария Бушуева - Сомнительный

Так и соседи говорили: роди одна, ну кто на тебе женится с таким-то довеском? Только придут, увидят твою сестру — и сразу ноги в руки! Это же твой горб.

Аська не отвечала. Только глядела хмуро. И внутри эхом: горб! горб! горб!

А ведь все так хорошо и красиво начиналось: отец ведущий инженер, в то время это было и денежно, и престижно, мать певица — правда, в хоре, но хор — классический, востребованный телевидением, особенно по торжественным датам. И порой стайка одинаково чистых фарфоровых лиц появлялась непонятно откуда в волшебном окне телевизора, и медленно вытягивался серпантин движущихся губ. Губы сначала складывались в красивые перламутровые овалы, затем быстро сужались до узких черточек и вновь плавно выстраивались одинаковыми арками, завораживая Асю своей кажущейся совершенной отдельностью от поющих лиц и от жемчужных стрекоз звуков, вылетавших из приоткрывающейся и снова исчезающей темноты. И когда родной кареглазый поющий облик сначала так же медленно выплывал с одной стороны экрана, чтобы, на миг заполнив его, снова стать, удалившись, одним из многих, почти не отличимых издалека чужих хоровых лиц, Ася от неожиданности замирала и, едва сдерживая слезы, пугалась, что мать может навсегда провалиться через одну из темных эллипсовидных ячеек долгой поющей цепочки ртов в какую-то другую, старинную эпоху, как-то связанную с дочерним старомодным именем и фарфоровой статуэткой качающей головой китаянки, стоящей на потемневшем от времени, еще прабабушкином, комоде в темной родительской спальне. Отец же, хотя втайне женой гордился, увидев ее на экране, начинал нервно посмеиваться и намеренно делал вид, что никакого отношения тающая вдалеке Снегурочка к нему и к их семье не имеет. Ее светящееся появление и плавное исчезновение, наверное, пугало и его, намекая на зыбкость их с женой единения и придавая оттенок иллюзорности их общему, пахнувшему праздничным печеньем, милому быту. И вообще, к чему это телевидение, говорил он, убегая на кухню и добавляя мысленно, уже обращаясь только к себе самому: не у каждого ведь есть новая машина, хорошая дача и такая старшая дочь — вьющиеся золотистые волосы и карие глаза, — и что нужно в этой жизни еще? Да, а младшая? Тоже ничего. Хоть и немного бука. Младшая — Ася. Хотелось всей родне мальчика, получилась девочка. Зачем еще одна девочка к такому ангелочку?

Ася любила играть в машинки и с удовольствием носила штаны и куртку и ненавидела, когда ее впихивали в дорогие платья старшей сестры. Противилась, выходит, бессознательно против сестриной судьбы, которую, может, и предчувствовала своим бессознательным детским наитием. Так между собой потом говорили тетки, сестры отца. Правда, все было в раннем детстве прекрасно: новогодние смолистые елки, Дед Мороз с подарками, папина красивая машина, вокруг которой всегда собирались дворовые мальчишки, деловито обсуждая все достоинства колес, капота и двигателя; дача с сосновым бором вокруг, тихая песня реки, рыжая искра белки на ветках, алфавит заячьих следов среди кустиков… И все впереди. Горело бра, танцевал на паркете заводной медведь, подаренный когда-то, на десятилетие еще Асиному отцу, но по-прежнему бравый и всеми любимый коричневый мишка, за пианино сидела и что-то наигрывала молодая мама, ее пышные тонкие волосы просвечивали и стояли над головой нимбом, старшая сестра ела мандарины, и потому в квартире пахло так приятно, так по-новогоднему.

И вдруг все кончилось. Как-то разом и ужасно. Ушел из семьи отец. Это потом Асе объяснила мать, что развела их свекровь — невзлюбила Асину маму и развела, подсунула сыну одинокую дочь своей старой подруги, на которую он мог смотреть сверху вниз, что, конечно, гораздо удобнее для жизни и надежнее для сохранения здоровья. Зависшей возле экрана попрыгунье стрекозе, сквозь прозрачные крылышки которой тревожно поблескивали огоньки какой-то другой жизни, предпочел сочную курицу в тарелке, рассудив вполне трезво: уж эта-то если и сможет исчезнуть, то наверняка только в его собственном желудке.

В то же лето старшую сестру, золотоволосого ангелочка, укусил в лесу крохотный клещ, поставив ядовитую страшную точку в романе о тихом рае Асиного детства. Дело происходило за Уралом, на даче у дедушки по линии матери — неприятного старика, похожего на заржавевший скрипичный ключ. Он также не нравился Асе, как и долгие гаммы, которые она разучивала на пианино. Ужасный диагноз сестры — энцефалит — прозвучал для ничего не понимающей Аси как проклятие тринадцатой феи. Разом съехались все родные и двоюродные тетки. Краем уха Ася услышала, что не приехала только бабушка, мать отца, преподаватель математики, — и детское ее сознание тревожно озарило: она и есть та самая тринадцатая! Но душа тут же успокоилась: ее-то, Асю, тринадцатая фея просто обожает, потому что младшая внучка очень на нее похожа — это все говорят! А значит, с ней, с Асей, ничего дурного случиться не может. Но, сначала успокоившись, душа вдруг как-то не по-детски устыдилась: и в тот миг острая жалость к сестре, золотоволосому ангелочку, как печальная тень, навсегда припала к беспечальной радости жизни — прекрасному подарку, полученному Асей при появлении на свет.

Тетки толпились в их квартире, сталкиваясь одна с другой грудью, — их огромные груди пугали Асю, точно древнего человека — гигантские горы, подрагивающие от давления стремящегося вырваться вверх вулканического дракона. Но потом наступал вечер и горы мирно растекались по креслам, не обнаружив внутри себя ничего пугающего, тихо шелестели слова, горел ночник. Тетушки при вечернем освещении сразу блекли, точно с них стирали пыльцу, и Асе тогда казалось, что их ахи и охи, словно подёнки, взлетают, кружатся какое-то время и тут же гибнут, засыпая отца и сестру шелестящим снегом забвения. Так и стала она потом жить: вроде рядом с сестрой, но ее забыв. Вроде и недалеко от отца (он поселился через дорогу), но — не вспоминая. Все закрыли сугробы из поденок.

Врачи тогда боролись за сестру как могли: жизнь спасли, но все остальное нет. Чем старше становилась сестра, тем ужаснее на ее лице проступало полное отсутствие разума. А красота оставалась при ней: тонкий нос, нежные, полуоткрытые губы, из которых вылетали не звуки-стрекозы, а выползали какие-то уродцы насекомые, чтобы тут же исчезнуть обратно в бездонной воронке тьмы; карие бессмысленные глаза глядели в забытое потрескавшееся зазеркалье обреченного на снос пустого дома, и невыносимо золотые локоны, становящиеся все золотистей и все пышнее, клубились над идеально чистым лбом, как жестокий и прекрасный огонь, уничтожающий лес. Сейчас и слово это, «локоны», ушло в небытие, порой оттуда всплывая и минуту-другую кружа по гладкой поверхности гламурных журналов, чтобы снова затонуть в прошлом.