Фэн Цзицай - Повести и рассказы

Начальник Сюй велел мне быстро собрать все необходимое для медосмотра и отправляться вместе с незнакомцем. Больше он ничего не сказал и не представил нас друг другу. Я, конечно, понимал, что в таких случаях лучше помалкивать. Скорее всего, подумал я, мне опять предстоит осмотреть высокопоставленного больного. Меня не так давно возили к какому-то толстяку с черной родинкой на левой ноздре. Я и по сей день не знаю ни его имени, ни фамилии, но уж это точно, что он занимал высокое положение.

Я — терапевт. Не сочтите за нескромность, но в нашей большой городской больнице все признают, что я один из лучших врачей. Хотя я и не пользуюсь доверием у руководства больницы, но когда речь идет о жизни и смерти какой-нибудь важной персоны, то доверяют это только мне. Не правда ли, странная логика?

В тот день я поспешно сложил в сумку свои врачебные принадлежности и вернулся в канцелярию, чтобы следовать за незнакомцем. Он ткнул в меня пальцем и сказал:

— Снимите это, пожалуйста, наденьте обычную одежду.

Он велел мне снять белый халат. Почему?

Начальник Сюй тоже сказал:

— Снимите, так будет лучше.

Я перестал что-либо понимать и усомнился в правильности своей догадки о цели поездки. Молча подчинился их требованию и снял халат.

У входа в больницу стоял военный джип. Мы сели в машину. Человек этот был вежлив со мной, предложил сигарету, задал несколько вопросов о нашей больнице, однако ни словом не обмолвился о том, куда и зачем мы едем. Назвал только свою фамилию — Лю, но даже не сказал имени. Поразмыслив, я пришел к выводу, что вежливость Лю какая-то безразличная, совсем не так бывают вежливы с врачом, когда зовут его к важной персоне. Лю был немногословен, губы его были плотно сжаты, словно он опасался, как бы через щель его рта не просочилось что-нибудь… Все было не так, как раньше. Во всем чувствовалась какая-то тайна.

Машина мчалась дальше, а я задавал себе все больше вопросов. Но вот впереди показалась высокая стена с проволочным заграждением наверху, и я понял, что это тюрьма строгого режима. Все мои многочисленные мелкие вопросы слились в один огромный страшный вопрос. Лю высунул голову из машины, вооруженный охранник у ворот махнул рукой, и джип въехал во двор. Я был весь как натянутая струна.

Машина обогнула два высоких здания и остановилась. Мы вышли. Лю, по-прежнему не говоря ни слова, повел меня через большой пустынный двор, похожий на спортивную площадку. Здесь не росло ни одного деревца, не видно было ни одного опавшего листа, двор был необычайно чисто выметен.

Следом за Лю я подошел к цементированной площадке перед двухэтажным зданием прочной постройки. По наружной лестнице, сделанной прямо под открытым небом, мы поднялись на второй этаж и оказались в длинном коридоре. По одну его сторону тянулись сваренные из толстых труб перила, на другой стороне было несколько железных дверей, выкрашенных черной краской, с квадратными смотровыми глазками. В начале и в конце коридора неподвижно, словно деревянные истуканы, стояли охранники. Впервые в жизни я почувствовал леденящую тюремную атмосферу.

Лю подвел меня ко второй от конца железной двери и остановился. Он достал из кармана ключ и открыл дверь. За ней оказалась еще одна, сделанная из железных прутьев. Вставив ключ в замочную скважину, Лю со скрипом открыл и вторую дверь, и тут я понял, что меня привезли лечить заключенного. Кто он, этот преступник? Почему понадобилось звать именно меня, врача, которого обычно приглашали лечить важных людей?

Я сразу же увидел человека, лежащего на грубом деревянном топчане в углу камеры. Он лежал лицом к стене, подобрав под себя ноги, закутанный то ли в серое, то ли в зеленое одеяло. И сразу же на меня пахнуло тяжелым, спертым воздухом этой темной тесной каморки.

Лю распахнул решетчатую дверь и, обернувшись ко мне, сказал негромко:

— Тщательно осмотрите больного, но ему самому ничего не говорите. Скажете мне потом, в каком он состоянии.

Затем окликнул заключенного:

— Эй, вставай!

Он не назвал его по имени. Человек проснулся, весь дрожа, потом поспешно вскочил и привычно вытянулся перед нами. Вид у него был удручающий. Достаточно было взглянуть на его худое, бескровное, изможденное лицо, чтобы определить высшую степень истощения, перешедшего в болезнь. На его давно не бритых щеках горел лихорадочный румянец — очевидно, был сильный жар, а может, воспаление легких. Большие выпуклые черные глаза, без проблесков мысли, безразлично смотрели на нас, и было ясно, что и тело, и душа его долго страдали. Он держал руки по швам, пытаясь стоять ровно, но его покачивало из стороны в сторону. Я подумал, что у него либо с головой не все в порядке, либо он чрезвычайно слаб. С таким больным врач должен обращаться бережно, стараться успокоить его. Однако я не решался. Ведь это был и больной и преступник одновременно. Я ограничился тем, что предложил ему сесть.

Я заметил, что Лю с ним не слишком строг. Сурово, но вместе с тем и доброжелательно он спросил:

— Тебе что-нибудь надо?

Это было совсем не похоже на разговор с преступником. Заключенный с тем же безразличным видом попросил:

— Мне глоток горячей воды.

Лю кивнул мне, давая понять, чтобы я делал свое дело, а сам взял стоящий у стены термос в бамбуковой оплетке и вышел из камеры.

Я принялся внимательно осматривать больного. Он послушно выполнял все, что от него требовалось, но отнюдь не как больной, ожидающий от врача исцеления, — во всем его поведении сквозили униженность и покорность арестанта. Он не произнес ни слова, казалось, не осмеливался, и только иногда вопрошающий взгляд его черных выпуклых глаз скользил по моему лицу. Он напоминал кошку, которая, увидев незнакомого человека и не зная, погладит он ее или побьет, боится приблизиться к нему и опасливо выжидает. В глазах заключенного я не видел злобы или ненависти, не было в его облике и ничего преступного.

Подняв на нем рубашку, я чуть не вскрикнул: его худая, с выступающими ребрами, спина вдоль и поперек была исполосована багровыми рубцами от палочных ударов. Глубокая жалость пронзила меня. Я сунул ему под мышку градусник и тихо спросил:

— Где больше всего болит?

Он посмотрел на меня долгим взглядом, как бы пытаясь понять по моему лицу, можно ли мне доверять. Затем взгляд его изменился — казалось, лед растаял, и в нем проснулись человеческие чувства, мольба о помощи и сострадании. Он еле слышно проговорил бескровными губами:

— У меня нет сил.

Я кивнул в знак того, что понимаю и верю ему. В это время вернулся Лю с термосом. Осмысленное выражение тотчас исчезло с лица заключенного, его взгляд снова стал неживым, безразличным.

Я молча продолжал осмотр. Вынув у него из-под мышки градусник, я взглянул на него — так и есть, сорок.