Array Шэнь Жун - Царь-дерево

— Нет, папа, у тебя совсем другая болезнь…

— Что?

— Тебе плохо одному, даже поговорить не с кем.

Ли Хуэй не знала, как лучше сказать, она покраснела, ей казалось, что у нее температура еще выше, чем у отца.

— Папа, а что ты думаешь о Су Аи?

— Она очень хороший человек. И специалист хороший.

— А пусть она поживет немного с нами. Составит тебе компанию. Она тоже совсем одна…

— Ах ты, чертова девчонка!

— Что-что? А ты чертов старикан!

— Ты будешь отцу свахой?

— Угу!

— Нет уж, я никого больше не хочу!

— Почему?

— Подожду, когда ты замуж выйдешь…

— Я? Хорошо, завтра подам заявление.

— С кем?

— С Лян Цисюном.

— Ты его любишь?

— А как ты думаешь? Ведь на самом деле семья и любовь могут лежать как бы в разных плоскостях. Люди, которые вместе спят, но по-разному думают, могут прожить вместе всю жизнь. А некоторые хотя и не вместе, но сердца их составляют одно, и они любят друг друга. Ну ведь это правда, папа, я же вижу по твоим глазам.

— Как-то наивно ты рассуждаешь!

Отец встал и подошел к окну. Всматриваясь в темноту, он скрестил руки на груди и молчал. На лице застыла гримаса, и на душе наверняка неспокойно. И все из-за Ли Хуэй. Она вышла из комнаты, прислонилась спиной к стене и задумалась. Завтра, когда придет Лян Цисюн, она скажет ему, что они женятся. Они как раз будут провожать Большого Суня. Не будет ли это слишком нарочито? Ничего. Этот дурачок наверняка обрадуется.

И снова картины прошлого…

Сумерки в степи, покой и тишина. В окошко на свет лампы летит мошкара, доносится запах нагретой за день степной травы. Ли Хуэй уже успела постирать на речке, вернуться и прибрать в комнате. Она приготовила овощи, стараясь делать все так, как будто готовит у себя дома в Пекине; чашки с овощами поставила на стол. Потом на столе появилась лампа и букет желтых цветов лилейника в желтой вазе. Она села за стол и стала ждать Ян Фаня.

Сейчас можно посмеяться над тем, как безжалостно жизнь играла ими — хунвэйбинами. Прошло несколько лет, а вместе с ними прошли мимо поступление в университет, поступление на завод, да и просто — возвращение в Пекин. Большой Сунь и Фан Син уехали из деревеньки в госхоз, и теперь здесь только она и Ян Фань. «Коммуна хунвэйбинов» развалилась, энтузиазм растаял, как прошлогодний снег, бывшие друзья и ровесники рассеялись, как легкое облако дыма. В районном комитете по делам образованной молодежи им с Ян Фанем уже три месяца не выделяют денег на жизнь, а с этого месяца даже перестали давать талоны на рис. У них были две курицы, но их загрызли хорьки… Что им оставалось, двум «ненужным людям»? Голодать и падать духом. Ян Фань из последователя Сен-Симона превратился в классического материалиста. Прошли те времена, когда он сидел перед анатомическим атласом человека и втыкал себе в ноги длинные серебряные иголки, чтобы укрепить силу духа. Больше он не призывает при свете керосиновой лампы изучать «Капитал», постигать двойственную сущность товара. Воодушевленный теорией, он собрал из общей столовой миски, чашки, ложки — всю посуду, а пройдясь по домам, взял у ребят куски материи, войлока, старую одежду. Они решили продать эти вещи в уездном городе и потащили все на тележке к поезду. Ян Фань тянул впереди, а Ли Хуэй толкала сзади.

Сколько лет, сколько зим! Эта железная дорога, ведущая к уездному городу, идет дальше, прямо на Пекин. Голубое небо, степь, гудки паровоза, земля под ногами дрожит и окутывается клубами пара. Они с Ян Фанем похожи на беженцев из голодных краев. Или на вот тех двух летящих диких гусей.

— А если кто-нибудь будет к нам в городе приставать? Что будем делать? — Ли Хуэй нервничает, она не знает, как они успеют погрузить все на поезд.

— А мы пойдем продавать прямо к дверям райкома. Если кому-то будет до меня дело, я с удовольствием пойду с ним. А вообще, мне лучше всего попасть в тюрьму: кормят, ни тебе денег, ни талонов на рис. — Ян Фань засмеялся.

— Не говори глупостей. Но к тебе наверняка будут придираться.

— Не думаю. Я им говорил несколько раз, что ту самую дацзыбао с жалобой на райком повесил я. А они все равно не верят, сколько им ни доказывай. Эх, что говорить! У меня отец и мать потомственные рабочие, да еще оба пропагандисты. И я, значит, никак не могу оторваться от таких корней. Что за идиотская теория крови! Если вдуматься хорошенько, мне надо, как какому-то герою О’Генри, пойти познакомиться с полицейским и загреметь в тюрьму.

— Не надо так говорить.

Ли Хуэй тихо заплакала. Ведь это же ужасно! Дацзыбао написала она, совершенно без ведома Ян Фаня. А когда райком стал доискиваться, он все взял на себя. Райкомовцы ему так и не поверили. Тогда он с ними чуть не подрался, что, конечно, не принесло ему пользы. Пока, правда, все было тихо…

Подошел поезд. Ян Фань похлопал ее по плечу.

— Не хочу, чтобы ты плакала. Ты думаешь, будешь там реветь — и кто-то разжалобится? Прости меня, но я поеду один. А ты возвращайся, ты и так устала. Я опять с кем-нибудь поссорюсь, и ты опять будешь плакать.

— Я не буду.

— Нет! Сказано тебе — иди домой. Ты и так устала.

Казалось, он говорил без всякого раздражения, но во взгляде его была какая-то непримиримость. Если она не послушается, они могут сильно поссориться. От голода его характер стал таким резким…

Уже стемнело, а Ян Фань все не возвращался. Она долго стояла у околицы, как настоящая плакальщица. Глубокой ночью раздался стук в дверь: «Ли Хуэй, Ли Хуэй!» Это он. Лицо мрачное, в руках две бутылки водки, жареная курица. И еще копченый окорок, килограммов на пять, а то и больше. Все это он вывалил на стол, зубами открыл бутылку.

— Давай, по бутылке на брата. Выпьем за боевых друзей, оставивших нам столько вещей. Правда, если бы можно было продать еще и их дома, мы бы два года могли не знать голода.

Рано появившиеся морщины на его лице. Он засмеялся, и лицо его стало похожим на беспорядочно распаханную, изборожденную плугом землю. Ли Хуэй взглянула на него, и ей отчего-то стало зябко. Баранина была очень соленой, картофельная водка плохой, но Ян Фань словно оживал. Когда он допил бутылку и глаза его покраснели, он поделился с ней городскими новостями. Ли Хуэй опять не взяли в университет. И, скорее всего, это не из-за отца. Наверное, кто-то за спиной выступил против нее. Свет лампы плясал в стаканах, вся комната, казалось, качалась и двигалась. Ощущение было такое, будто она первый раз скачет на лошади и вот-вот упадет. Оборвалась ее последняя ниточка надежды. Ли Хуэй застыла, глядя в одну точку.

— Ты просто глупа! Думаешь, все уже приготовлено специально для тебя? А может быть, только твоим потомкам что-нибудь и достанется. Тут еще поразмыслить надо… Если у человека нет твердости и гибкости, он не выживет. И особенно это касается нас — «пушечного мяса „культурной революции“». Нужно, чтобы наши слезы стали нашим вином, нужно всегда делать хорошую мину при плохой игре и любое поражение превращать в победу — только так можно выкарабкаться. А на старости лет будем рассказывать внукам и внучкам о «восьми годах сопротивления».