Алексей Росовецкий - Киевская сказка

Иванна закурила новую сигарету и поняла, что не сможет объяснить это Пете. Он упрямо желал оставаться частью киевского пейзажа, как мастерские художников на улице Парижской Коммуны или лестница, змеящаяся от Пейзажной аллеи к урочищу Кожемяки, с её деревянными ступенями, пропитанными портвейном и дымом конопляных шишек. Петю можно было забрать с собой только в воспоминаниях — либо стряхнуть с себя наваждение его любви, как она избавилась уже от многих иллюзий. Ведь по своей сути Петя оставался живым воплощением всего того, что она оставляет за спиной и постарается как можно быстрее забыть. Очередной гениальный чудак, который состарится в ещё одного, коими славен Киев, городского сумасшедшего, и с этим решительно ничего нельзя сделать — ни исправить не выйдет, ни отменить.

Иванна не ожидала, что будет так больно. А ведь она догадывалась о том, что не нужно трогать этого странного наполовину мальчика, наполовину мужчину. Ну что же, отец был прав, за всё приходится платить, и за это тоже.

Но вот вернулся Петя в свежей рубашке, озабоченно поглядывая на нее из-под челки, Иванна собрала себя в кулачок и беспечно улыбнулась. Счастливый, Петя улыбнулся в ответ. Ночью, как он и говорил, температура за окном опустилась до минус десяти, но в натопленной комнате было жарко. Словно в последний раз накануне конца света, Иванна долго не давала ему заснуть — только под утро они провалились, наконец-то, в тёмные озёра сна, каждый в своё, не обращая внимания на сбившиеся комом мокрые от пота простыни. Прогноз погоды не обманул: утром снег уже не вальсировал за стеклом. Зато вся Большая Житомирская оказалась залитой ярким солнечным светом, как будто сгущённым молоком — да так, что на обоях до самого обеда блики играли наперегонки.

Так благодаря Иванне Пётр вспомнил, что на свете есть деньги — и они важнее всего, что он считал самым важным. Её мать спокойно и вежливо объяснила по телефону, что он нищий, лишенный каких бы то ни было перспектив. Что он неудачник, который собирается усесться на шею семейства К., и так далее, и тому подобное.

(В тот вечер она сказала ему ещё много чего неожиданного, о чем Пётр если и догадывался, то всерьёз никогда не задумывался об этом.)

Сама Иванна к телефону не подходила.

По привычке Пётр бродил после занятий по Андреевскому и Пейзажной аллее, по-прежнему ничего не замечая вокруг, но теперь внутри была пустота. Привычно спускался на Крещатик, в разинутую пасть метро, чтобы ехать на занятия; они, впрочем, перестали его волновать. Иванна унесла с собой часть его самого, всё то, что раньше наполняло жизнь смыслом. Но хуже всего, что Иванна унесла с собой огонь, который горел вокруг ровным синим пламенем и защищал. Теперь оказалось, что Пётр не только одинок — он беззащитен перед всеми, кому хотелось толкнуть его в метро или на улице, обругать в очереди, выпихнуть с автобусной площадки в час пик, потому что автобус и так набит пассажирами.

Он перестал делать чудеса. Руки больше не лечили людей и не оживляли вещи.

В один из морозных дней Пётр отправился на Пьяный угол, куда старался без нужды не ходить, к причудливо одетым девушкам и длинноволосым юношам, что топтались возле подвальной кофейни и под сводом арки у входа в кафе. Многие знали Иванну и по привычке здоровались с Петром. Он купил в гастрономе на углу Владимирской и Большой Житомирской две бутылки вина и выпил одну из них в подъезде рядом с кофейней. Пили компанией каких-то друзей Иванны, лишённых лиц, точнее, все они были на одно лукавое лицо. Пили прямо из горлышка, без церемоний, друзья Иванны время от времени хлопали его по плечу и сочувственно просили «забить» — он не был первым в списке страдальцев, и вряд ли станет последним.

Вторую бутылку вина Пётр выпил дома, за письменным столом, равнодушно глядя в окно. Вдруг ему стало всё равно, спокойно и очень хорошо. А что было дальше, он не помнил.

Наутро Пётр очнулся от стука в дверь. Приглашали к телефону — звонил староста группы.

— Заболел, что ли? — участливо спросил голос из трубки.

— Да, — Пётр с трудом разлепил рот. — Заболел.

— Мог бы и предупредить.

— Прости. Внезапно свалился. Грипп.

— Да без проблем. Хотелось просто уточнить — ты там живой или как?

«Конечно же, — подумал Пётр. — В институте уже всем давно известно. Ни спрятаться, ни скрыться».

Промолчал.

— Я думаю, — продолжал староста, — тебе стоит знать. Про Сергиенко.

«В институте я буду получать двадцать долларов зарплаты, — повторял Пётр про себя, словно мантру, — я всегда останусь нищим. У меня нет никаких перспектив. Я неудачник».

Он закрыл глаза, но так было ещё хуже.

— Мне все равно.

Пётр повесил трубку и подумал о том, что пора возвращаться, куда бы его не привела обратная дорога.

Прогулка по морозному воздуху, в самом деле, вернула его к жизни, Пётр почувствовал себя снова сильным и бодрым, любуясь ветками деревьев, принарядившихся за ночь в снежные муфты. Слепил несколько снежков, но так и не бросил. Снег задрапировал все безобразное и кривое, как в доме покойного зеркало драпируется белой простыней, чтобы страдание и боль не множились в отражениях — все эти скрюченные деревья, отравленные смогом и выхлопами машин, разбитые тротуары, уродливые вывески магазинов «Хлеб», «Молоко» и «Мясо», в которых не было мяса. В голове пусто, но хорошо: Пётр ни о чем не думал и чувствовал себя почти счастливым, слушая веселые крики детей с санками и трамвайные перезвоны, как меломаны слушают после долгого перерыва музыку.

— Ну что же, будем всё начинать сначала, — сказал себе Пётр и засмеялся, впервые за много дней.

Новая жизнь началась с того, что Пётр вместе с соседями по коммуналке на Большой Житомирской продал свою комнату какому-то нуворишу по имени Игорь Борисович, который выкупал этаж целиком. На вырученные деньги купил квартиру неподалеку от Политехнического института, на глуховатой улице Желябова, в доме неподалеку от ректората Нархоза.

(Теперь, и в самом деле, можно было не надевать штаны, когда идешь в туалет.)

Поиски квартиры, переезд и ремонт стали развлечением, которое позволяло не думать и не вспоминать. Сосредоточенно, с холодным азартом, как раньше играл в шахматы, Пётр покупал сверкающие смесители, рассматривал обои, выбирал удобный письменный стол.

Через какое-то время оформил в деканате академический отпуск — при этом продолжал появляться в лаборатории химического корпуса, но почему-то по ночам. Чтобы попасть ночью в корпус, подкупал сторожей и стареньких вахтёрш, прекрасно понимая: сколь бы щедрым ты ни был, рано или поздно кто-нибудь донесет, а значит, времени немного.

(Но сколько именно, никто не знал.)