Карлос Фуэнтес - Избранное

Ты оставишь в наследство ненужные смерти, мертвые имена: имена тех, кто погиб, чтобы не погибло твое имя; имена людей, лишенных всего, чтобы всем обладало твое имя; имена людей, забытых для того, чтобы никогда не было забыто твое имя.

Ты оставишь в наследство эту страну, оставишь свою газету, шепоток и лесть; совесть, убаюканную лживыми речами сереньких людишек; оставишь ипотеки, класс нуворишей, власть без величия, обожествляемую тупость, плебейское тщеславие, шутовское понятие о долге, пустое краснобайство, боязнь перемен, мелкий эгоизм.

Ты оставишь в наследство ее политиканов, нечистых на руку, ее желтые профсоюзы, ее новые латифундии, ее американские капиталовложения, ее заключенных в тюрьмы рабочих, ее спекулянтов и большую прессу, ее чернорабочих, ее полицейских и тайных агентов, ее заграничные вклады, ее продажных биржевиков, угодливых депутатов, ее алчных министров, ее элегантное политиканство, ее юбилеи и памятные дни, ее блох и червивые лепешки, ее неграмотных индейцев, ее безработных, ее вырубленные леса, ее толстобрюхов, вооруженных аквалангами и акциями, ее голодающих, вооруженных ногтями. Пусть берут свою Мексику, пусть берут твое завещание.

Ты оставишь в наследство людей, обыкновенных, незнакомых; людей без завтрашнего дня, потому что все они делают свои дела сегодня, все говорят сегодня, существуют только в настоящем, и сами они - сегодняшний день. Они говорят: «завтра», но им нет дела до завтра. Ты будешь грядущим, того не ведая; ты исчезнешь сегодня, думая о завтрашнем дне. Они будут жить завтра только потому, что живут сегодня.

Твой народ.

Твоя смерть: ты - животное, которое предвидит свою смерть, воспевает свою смерть, говорит о ней, изображает в танце, рисует ее, вспоминает о ней до того, как умрет.

Твоя земля.

Ты не умрешь безвозвратно.

Вот эта деревня у подножия горы, где живет человек триста, а крыши домиков чуть проглядывают сквозь густые заросли мохнатого косогора - от вершины горы до пологого берега, у которого течет река к близкому морю. Изгибаясь зеленым полумесяцем от Тамиауа до Коацакоалькоса, низина царапает белый лик моря, пытаясь - увы, тщетно - отодвинуться от наступающей короны гор и дотянуться до тропического архипелага среди пляшущих волн, до скалистых обломков. Длинная рука Мексики -иссушенной, неизменной, печальной, словно запертой на своем плоскогорье в каменный и пыльный монастырь,- веракрусская рука, этот зеленый полумесяц, имеет иную историю, золотыми нитями связанную с Антильскими островами, с океаном и даже со Средиземноморьем, но всему этому противостоит могучая Сьерра-Мадре-Ориенталь. Там, где высятся цепи вулканов и тянутся вверх штандарты молчаливых магеев, погибнет мир, который - волна за волной - накатывал на этот берег, неся с собой сладостную музыку Босфора и эгейских бухт, виноград и дельфинов из Сиракуз и Туниса; крики признания из Андалусии и с Гибралтара, церемонные приветствия негра в парике с Гаити и Ямайки; танцоров с барабанами, корсаров и конкистадоров с Кубы. И черная земля хранит следы прилива: в узорных железных балконах и дверях кафе отпечатаются волны, пришедшие издалека; в белых колоннах деревенских строений, в сладострастных движениях тела и интонациях голоса воплотятся чужие флюиды. Но здесь пролегает граница. А дальше поднимется сумрачный пьедестал орлов и каменных твердынь. Граница, которую никто не нарушит, ни люди из Эстремадуры и Севильи, которые выдохлись уже при первом ее штурме, а потом были побеждены, еще не зная того, во время подъема на это заповедное плоскогорье, позволившее им ступить на себя и разрушить себя только для виду: в конце концов они стали жертвами голода, обратившего их в статуи из пыли, загнавшего их в слепое равнодушие залива, который поглотил золото, цивилизацию и самих конкистадоров-насильников. Эту границу не одолеют корсары, грузившие с кислой ухмылкой на свои бригантины щиты, которые сбрасывали вниз с вершин индейских гор. Эту границу не одолеют монахи, прошедшие через перевал Малинче, чтобы придать новый облик непоколебимым богам, каменные изображения которых можно было уничтожить, но которые продолжали жить в самом воздухе. Эту границу не одолеют негры, привезенные на тропические плантации и подчинившиеся бравым индеанкам, которые, отдавая себя, закрепляли победу над кудрявой расой. Эту границу не одолеют принцы, сходившие на землю с королевских парусников, зачарованные дивным видом плодовых деревьев и клещевины и взбиравшиеся со своей свитой, разодетой в кружева и надушенной лавандой, на плоскогорье с выщербленными стенами-скалами. Эту границу не одолеют даже касики в треуголках и мундирах с эполетами, также потерпевшие поражение на загадочно молчаливом плоскогорье, поражение, которое нанесли им презрительная уклончивость, глухая насмешка и полное равнодушие. Ты будешь тем ребенком, который появляется на свет на этой земле, встречает эту землю, выходя из самых ее недр и определяя свою участь,- будешь им сейчас, когда смерть уравнивает происхождение и судьбу, протягивая между ними, несмотря ни на что, нить свободы.

Он проснулся, разбуженный причитанием мулата Лунеро: «Ох, пьяница, ох, пьяница...» Петухи - хмурые птицы, бывшие более полувека назад гордостью этой асьенды, красавцами, соперничавшими с бойцовыми петухами властелина округи, а ныне потерявшие свои коррали и ставшие рабами дикой сельвы,- возвестили наступление внезапного тропического утра. Кончилась ночь для сеньора Педрито, снова одиноко пировавшего в старом, заброшенном доме на террасе, выложенной разноцветными каменными плитами. Крики пьяного долетали до пальмовой кровли, под которой Лунеро, вставший до рассвета, кропил водой земляной пол, черпая пригоршнями из чашки, привезенной откуда-то из других мест,-намалеванные на ней лаком павлины и цветы, наверное, сверкали когда-то всеми цветами радуги. Лунеро разжег жаровню, чтобы подогреть куски чараля 92, оставшиеся от вчерашнего обеда, потом порылся, прищурив глаза, в корзине с бананами и отобрал почерневшие плоды - надо съесть их, прежде чем гниение, идущее вслед за плодородием, расквасит мякоть, источит ее червями. Немного погодя, когда чад, поднимавшийся с разогретого противня, совсем пробудил мальчика от сна, хриплое завывание оборвалось, послышались затихавшие неверные шаги пьяного и, наконец, далекий стук двери. Это была прелюдия к долгому бессонному утру, и теперь дон Педрито свалился на кровать красного дерева под балдахином с москитной сеткой; уткнулся носом в голый пестрый матрац - в отчаянии, что кончились запасы спиртного. Раньше, вспоминал Лунеро, приглаживая кудрявые вихры мальчика, подошедшего к огню в короткой рубашке, уже не скрывавшей легкой тени возмужания, раньше-то, когда земли были большие, хижины стояли далеко от дома, и никто не знал, что там творится. Рассказы толстых кухарок и молодых метисок, которые махали метлами и крахмалили рубашки, не доходили до другого мира, мира почерневших от солнца мужчин с табачных плантаций. Теперь-то все на виду; от асьенды, опустошенной ростовщиками и политическими врагами покойного хозяина, остался только дом с выбитыми стеклами да хижина Лунеро. О прежних слугах ныне напоминала одна тощая Баракоя, все еще ходившая за старухой, которая жила, запершись в дальней голубой комнате. А в хижине обитали Лунеро и мальчик, единственные работники.