Карлос Фуэнтес - Избранное

- Какие у тебя планы насчет племянника, Асунсьон?

- Ах, что ты, ведь он только заканчивает школу второй ступени.

- Сколько ему лет?

- Недавно исполнилось пятнадцать.

- Очень красивый мальчик. Я его как-то встретила на улице.

- Да, красивый, хвала господу.

-...но право, друзей ты подбираешь ему очень странных.

- Друзей?

- Вот именно. Сама видела, вроде бы индеец, лохматый, настоящий бродяжка. Ходят в обнимку, что уж тут говорить!

- Клянусь тебе, Паскуалина, я ничего об этом не знаю. Наверно, школьный товарищ.

- Я просто говорю, чтобы поставить тебя в известность. Ведь мальчики не умеют выбирать друзей. А дурной друг - это для ребенка погибель.

- Мои-то сыновья без конца приглашают Хайме, но он ни разу не соизволил...

- Какой-то он у вас замкнутый, правда?

- А ты помнишь, как он был на детском балу?

- Как же не помнить! Вообще чудо из чудес, чтобы этот мальчик куда-то пошел. Весь Гуанахуато об этом говорит.

- Ты не представляешь себе, Асунсьон, какую скуку он там нагнал на всех. Вздумалось ему рассуждать о каких-то редких книгах, да еще с таким важным видом, а потом заявил всем, что они, мол, полные невежды и пустоголовые и бог весть что еще.

- Право же, все говорят, что он настоящий бирюк.

- Бог даст, со временем это пройдет.

- А религиозные обязанности он исполняет?

- Ну как же! Ты ведь знаешь, мой муж в этом отношении очень строг.

- А к кому ты его посылаешь исповедоваться?

- Прежде он ходил к падре Лансагорте, но теперь я ему разрешила исповедоваться у священника Обрегона, к которому ходят почти все его товарищи.

- Да нет, я просто говорю тебе это, потому что сын Рефухио, моей племянницы, пришел недавно из школы сам не свой. Вообрази, посреди урока Хайме встал и заявил, что все мы, католики... Нет, это ужасно. Мне даже повторить стыдно.

- Г овори же, говори.

- Асунсьон отвечает за моральное воспитание мальчика. Г овори все. Она должна знать.

- Что все мы, католики,- лицемеры.

- О!

- Господи боже, Пресентасьон! Кто ему внушил эти идеи?

- То-то я и говорю. Дурное общество.

- И дурные книги.

- Почему ты не запишешь его в Католическое Действие? Когда мои сыновья были в его возрасте, это очень помогло» в их воспитании.

- Мальчики нуждаются в духовном руководстве.

- Вот так и бывает - сперва водятся с гадкими мальчишками, читают запрещенные книги, а потом связываются с женщинами и кончают бунтовскими идеями.

- Ты же знаешь, сын Луисы Ортега коммунистом сделался.

- О боже!

- А все потому, что его восемнадцати лет отправили учиться в Мехико. Вот и результат, любуйтесь.

- Вспомни, Асунсьон, как воспитывали наших братьев.

- Да, ты права.

- Ну, уж если начистоту, Асунсьон, так твой брат - далеко не образец. Прости, конечно, за откровенность, но на то мы и друзья...

- Ради бога, Паскуалина! Для меня самой он - наказанье божье.

- II как он мог жениться на этой женщине!

- Вот-вот, яблоко от яблони недалеко падает.

- Хайме не знает своей матери. Его воспитали мы.

- Ах, милая моя, дурная кровь передается по наследству.

- Либрада, включи свет! Не хотите ли выпить прохладительного?

Солнце заходит, пальцы быстро и уверенно шевелятся над шитьем.

Платья на всех дамах нарочито чуть старомодные. Лица бледные, с восковым оттенком. Все вышивают, плотно сдвинув колени.

Какое противоречивое, тайное чувство охватывает Асунсьон, когда падре Лансагорта, прибегая к двусмысленным эвфемизмам и формулам священного долга, рассказывает, ей о своей беседе с Хайме! Когда же священник, за которым тянется его тень голодного пса, уходит, женщина твердит про себя бессмысленную фразу: «Хоть бы мой мальчик никогда не вырос...» - и, спохватившись, что в словах этих нет смысла, чувствует глубокую и постыдную радость. Она пытается увидеть в зеркале какой-либо внешний признак этих своих чувств, а в лице мальчика - признаки его зрелости; она следит за каждым шагом Хайме, удваивает нежность. Вот она, раздвинув портьеру, выглянула на балкон: Хайме и Родольфо Себальос вышли из дому и направляются к центру Гуанахуато. Бледная, как луна за темными завесами, Асунсьон решает ничего не говорить мужу. Она не повторит ему слов священника. Не расскажет о все более редких встречах отца и сына. Не упомянет имени Хуана Мануэля Лоренсо, бедного студента, ставшего лучшим другом Хайме. Не заикнется о книгах, которые мальчик контрабандой приносит в дом. Как никогда прежде, она чувствует себя женщиной: она хочет предоставить событиям идти своим чередом вплоть до естественной развязки. Она не хочет ничего предугадывать. Не хочет связать факты единой мыслью. Стоя за портьерой, она видит, как удаляются отец и сын, и глаза ее туманит волнение, борьба противоречивых чувств.

- Папа, чем занимается дядя?

- Чем занимается? Трудится...

- Хосе Матеос, один из моих товарищей, говорит, будто дядя ворует деньги у его старшего брата.

- Ложь, ложь. Как это возможно! Твой дядя богат, зачем это ему...

- Будто он дает деньги в долг, а потом получает в два раза больше.

- Говорю тебе, я ничего не знаю. Я занимаюсь своим делом.

- Папа, скажите мне, кто предал Эсекиеля?

- Эсекиеля? Кто это такой?

- Г орняк, который прятался в нашем сарае с хламом. Не прикидывайтесь, вы знаете.

- А, беглый. Довольно об этом. Я не знаю. Пришла полиция. Я был в магазине. Мне об этом рассказала твоя тетя.

Они идут рядом - отец, тучный, с каждым днем все более усталый, в нахлобученной на уши фетровой шляпе, и сын, стройный нервный мальчик, не знающий, куда девать руки, как поставить ноги. Руки и ноги выросли у него так сильно, так быстро. Он то застегивает, то расстегивает воротничок белой сорочки.

- Давно уже мы не ходили с тобой, как тогда, когда ты был маленьким. Помнишь? Почему бы нам не побывать в Алондиге?.. Я опять расскажу тебе историю Пипилы. Она так тебе нравилась...

- Теперь меня интересуют другие истории.

- Молчи ради бога. Я сказал, я ничего не знаю. Этого беглого забрала полиция. А дядя твой - очень трудолюбивый и честный человек, и благодаря ему...

- А история с мамой? Почему ты ее оставил? Где она? Я хочу с ней познакомиться.

Ужас, который на секунду парализовал Родольфо Себальоса, был как бы прелюдией к тому ужасу, что рывком погнал его обратно к дому,- лицо его превратилось в подобие рыхлой мучнистой лепешки. Хайме смотрел ему вслед. Сукноторговец говорил себе: «Нет, этого не забыть. Никогда не забыть». И сам не знал, говорил ли о только что происшедшем или же о том, что случилось шестнадцать лет назад.

Впереди - скучный вечер. Много вечеров. Противные соученики по школе. Часы одиночества. Новые книги, которые ему дает Хуан Мануэль Лоренсо. Любимая книга - та, в синей обложке. А теперь еще - гравюры Гойи, «Давид Копперфильд», «Преступление и наказание». Его останавливает тот самый Хосе Матеос - лицо все в прыщах и напомаженные волосы.