Карлос Фуэнтес - Избранное

- Мелкие собственники дадут работу и крестьянам, Вентура. Вот, возьми это и не беспокойся...

- Спасибо, дон Артемио. Вы ведь знаете, я...»)

И теперь, уверенный, что фундамент благополучия заложен, он готов был показать ей, что его сила может послужить и счастью. В тот вечер, когда их глаза наконец встретились и они секунду смотрели друг на друга с молчаливым вниманием, она подумала - впервые за долгие месяцы,- хороша ли упряжь его лошади, и дотронулась рукой до его темных волос на затылке.

«... а он улыбался мне, стоя около камина, с такой... с такой теплотой... Имею ли я право отказываться от возможного счастья?..»

(«- Скажи, чтобы вернули мне винтовки, Вентура. Они им больше не нужны. Теперь у каждого свой участок, а все крупные участки принадлежат мне или людям, от меня зависящим. Уже нечего бояться.

- Ясное дело, хозяин. Они со всем согласны и говорят вам спасибо за помощь. Некоторые-то зарятся на большее, но сейчас они опять со всем согласны и говорят: хуже совсем ничего не иметь.

- Отбери человек десять-двенадцать надежных парней и дай им винтовки. Надо успокаивать недовольных - и с той и с другой стороны».)

«А потом душу мою наполнила злоба. Я пришла сама... И мне понравилось! Какой стыд!»

Он хотел вычеркнуть из памяти самое начало и любить, не вспоминая о событиях, заставивших ее выйти за него замуж. Лежа рядом с женой, он молча просил - она это знала,- чтобы Их переплетенные пальцы значили больше, чем просто немедленный отклик.

«Может быть, тот дал бы мне больше, не знаю. Я знаю только любовь своего мужа, вернее, его жадную страсть - словно он умер бы, если бы я ему не ответила... »

Он упрекал себя, думая о том, что обстоятельства против него. Как заставить ее поверить, 'что она полюбилась ему в тот самый момент, когда он впервые увидел ее на улице Пуэблы и еще не знал, кто она?

«И когда мы отстраняемся друг от друга, когда мы засыпаем, когда начинаем наш новый день, я не могу, не могу заставить себя протянуть ему руку, наполнить день ночной любовью».

И тем не менее он должен был молчать: первое объяснении повлекло бы за собой следующие, а все они неизбежно привели бы к одному дню и к одному месту, к одной тюремной камере, к одной октябрьской ночи. Чтобы избежать возвращения к прошлому, надо заставить ее привязаться без слов; он говорил себе: ласки не требуют слов. Но тут же его одолевало сомнение иного рода. Поймет ли эта девочка то, что он хочет сказать ей, заключая ее в объятия? Сумеет ли она оценить истинный смысл нежности? Не слишком ли горячи и заученны ее ответные объятия? А может, она просто подражала ему? Не терялась ли в этом невольном порыве надежда на истинное взаимопонимание?

«... А я отвечала ему из робости. Или из желания поверить, что эта любовь в темноте была действительно чем-то особенным».

Он не отваживался спрашивать, говорить. Верил, что все решится само собой - сыграет роль привычка, неизбежность, да и необходимость. На что ей еще надеяться? Ее единственное будущее - быть рядом с ним. Может быть, этот простой и очевидный факт заставит ее в конце концов забыть то, что было вначале. С такой мыслью, скорее, мечтой он засыпал возле нее.

«Господи, прости меня за то, что страсть заставила меня забыть причины моей неприязни... Что не могу я, боже, устоять перед этой силой, перед этими блестящими зелеными глазами. Где моя воля, когда его жадные, нежные руки обнимают меня и он не просит ни позволения, ни прощения за..-. За то, что я могла бы швырнуть ему в лицо... Ах, нет слов; все проходит, прежде чем успеваешь найти слова... »

(«- Какая тихая ночь, Каталина... Боишься проронить слово? Нарушить тишину?

- Нет... Помолчи.

- Ты никогда ничего не просишь. Мне было бы приятно иногда...

- Говори, говори. Ты знаешь, есть вещи...

- Нет. Не стоит говорить. Ты мне по сердцу, так по сердцу... Я никогда не думал...»)

И она приходила. Позволяла себя любить. Но, просыпаясь, снова все вспоминала и противопоставляла силе мужчины свою молчаливую неприязнь.

«Ничего не скажу тебе. Ты побеждаешь меня ночью. Я тебя - днем. Не скажу, что никогда не верила той твоей сказке. Отцу помогали скрывать унижение его барственность, воспитание, но я буду мстить за нас обоих -тайно, всю жизнь».

Она вставала с кровати, заплетая в косу растрепавшиеся волосы,- не глядя на смятую постель. Зажигала свечку и молча молилась, а в дневные часы молча давала понять, что она не побеждена, хотя их ночи, вторая беременность, большой живот, казалось, говорили об ином. И только в минуты истинного одиночества, когда ни злоба, вызываемая мыслями о прошлом, ни стыд, рождаемый наслаждением, не занимали ее мысли, она честно признавалась себе, что он, его жизнь, его внутренняя сила

«...вовлекают в удивительную авантюру, которая внушает страх...»

Он будто звал к безрассудству, к тому, чтобы с головой окунуться в неизведанное, идти по пути, отнюдь не освященному обычаем. Он все создавал и все начинал заново, как будто до него ничего не существовало. Адам без отца, Моисей без скрижалей. Не такой была жизнь, не таким был мир дона Г амалиэля...

«Кто он? Как стал таким? Нет, у меня не хватит смелости идти с ним. Я должна сдерживать себя. И не должна плакать, вспоминая детство. Какая тоска».

Она сравнивала счастливые дни в доме отца с этим непостижимым калейдоскопом жестких и алчных лиц, разрушенных и созданных из ничего состояний, просроченных займов, кабальных процентов, растоптанных репутаций.

(«- Он разорил нас. Мы не можем продолжать знакомство, ты с ним заодно, ты знала, как обирал нас этот человек».)

Да, верно. Этот человек.

«Этот человек, от которого я без ума и который, кажется, меня действительно любит; человек, которому мне нечего сказать, который заставляет меня испытывать то стыд, то наслаждение... То стыд, самый унизительный, то наслаждение, самое, самое...»

Этот человек пришел погубить всех: он уже погубил их семью, и она продала себя, себя, но не свою душу. Часами сидела Каталина у раскрытого окна, выходившего в поле, погруженная в созерцание долины, затененной эвкалиптами. Покачивая время от времени колыбель, ожидая рождения второго ребенка, она старалась вообразить свое будущее с этим проходимцем..

Он прокладывал себе дорогу на земле, как проложил ее к телу своей жены, шутя, отбрасывая щепетильность, легко ломая правила приличия. Подсаживался к столу всякого сброда - своих капатасов 76, пеонов с горящими глазами, людей с дурными манерами. Покончил с иерархией, установленной доном Гамалиэлем. Превратил дом в скотный двор, где батраки говорили о вещах непонятных, скучных и вульгарных. Он завоевал доверие соседей, и слух его стали ласкать льстивые речи. Ему, мол, надо отправляться в Мехико, в новый конгресс. Они так полагают. Кому же, как не ему, защищать их интересы? Если бы он с супругой изволил проехаться в воскресенье по деревням, то сам убедился бы, как их почитают и как хотят видеть его своим депутатом.