Карлос Фуэнтес - Избранное

Ты не будешь в ответе за существование двух навязанных нам жизнью различных моральных принципов; ты - невиновен,

ты - захочешь быть невиновным, ты не выбирал, нет, не выбирал ту ночь.

(23 ноября 1927 года)

Он уставился своими зелеными глазами в окно. Другой человек спросил, не хочет ли он что-нибудь сказать. Он молчал, не отрывая зеленых глаз от окна. Тогда другой, державший себя очень спокойно, рывком выхватил из-за пояса револьвер и бросил на стол. Он услышал, как зазвенели стаканы и бутылки, и протянул руку. Но тот улыбнулся и схватил оружие. Он даже не успел определить, какое ощущение вызвал у него этот резкий жест, удар о стол и звон голубых стаканов и белых бутылок. Тот улыбнулся - свет фар мчавшегося по переулку автомобиля, вслед которому несся свист и отборная ругань, скользнул по лысой голове,- улыбнулся, повернул барабан револьвера, показал, что там только две пули, взвел курок и приставил дуло к своему виску. Он отвел глаза, но в этой каморке не на чем было задержать взор: голые синие стены, гладкий туфовый пол, столы, два стула и они, два человека. Другой ждал, пока зеленые глаза, скользнув по комнате, не вернутся опять к руке с револьвером у виска. Лысый толстяк улыбался, но взмок от пота. Он - тоже. Слышно было, как тикают часы в правом кармане его жилета. Сердце стучало, кажется, еще громче, однако выстрел, уже гремевший в его ушах, все еще не разорвал тишины. Толстяк ждал. Он это видел. Наконец толстый палец рванул спусковой крючок... Короткий сухой звук тут же канул в тишину. За окном ночь - все такая же безлунная. Толстяк, еще не отведя револьвер от своего виска, снова улыбнулся, захохотал во все горло: рыхлое тело сотрясалось, как флан 81, хотя казалось недвижным. Так они стояли несколько секунд. Он тоже не шевелился и будто чуял запах ладана, от которого не мог отделаться все утро, и сквозь этот застилавший глаза призрачный дым с трудом различал черты человека, давившегося утробным смехом. Толстяк продолжал смеяться, опуская револьвер на стол и тихонько подталкивая к нему оружие желтыми короткими пальцами. Он не хотел гадать - счастье или слезы туманили глаза толстяка? У него сосало под ложечкой при воспоминании... нет, еще даже не воспоминании... о тучной фигуре с револьвером у виска. От страха - хотя и подавленного - холодело в животе, сжимало горло: это конец, если бы его застали тут, в каморке, с убитым толстяком - прямой уликой против него. Он уже узнал свой собственный револьвер, обычно хранимый дома в шкафу; только теперь увидел свое оружие, которое толстяк подвигал к нему короткой пятерней, обернутой в носовой платок. Этот платок мог развернуться, если бы... Однако платок мог и не упасть с руки, и тогда самоубийство стало бы очевидным. Но для кого? Шеф полиции найден мертвым в комнате, наедине со своим врагом, депутатом Крусом. Кто же кого заманил сюда?

Толстяк ослабил пояс и залпом опорожнил стакан. Пот темными пятнами проступил под мышками, тек по шее. Обрубки-пальцы настойчиво двигали к нему револьвер. Ну, что он теперь скажет? Ведь шеф полиции ему доказал, и теперь он не должен отступать, не так ли? Он спросил, что именно шеф полиции ему доказал, а тот ответил: то, что игра ведется всерьез, что дело стоит жизни, что хватит валять дурака, вот и все. Если это его не убедило, то он, шеф полиции, не знает, чем еще можно его убедить. Ему доказали, говорил толстяк, что он должен быть с ними. Разве кто-нибудь из его банды готов ценой собственной жизни удержать его на своей стороне? Толстяк закурил сигарету и протянул ему пачку; он взял свою и поднес горящую спичку к кофейному лицу толстяка, но тот, дунув, погасил ее. Он почувствовал, что отступать некуда. Взял револьвер и осторожно положил сигарету - зыбкое равновесие - на край стакана, не замечая, что пепел падает в текилю 82и опускается на дно. Прижал дуло к виску, но ничего не почувствовал, хотя полагал, что ствол оружия холодный, и подумал, что ему тридцать восемь лет, но это мало кого интересует, и менее всех - толстяка, а еще менее - его самого.

Сегодня утром он одевался перед большим овальным зеркалом в своей спальне. Сладкий запах ладана просочился даже сюда и заставил его поморщиться. Из сада тоже тянуло ароматом - цвели каштаны. Аромат плыл над сухой и чистой весенней землей. Он видел отражение рослого мужчины с сильными руками, с гладким мускулистым животом, где сходили на нет подступавшие к пупу - сверху и снизу - черные волосы. Он провел рукой по скулам, по носу с горбинкой и снова поморщился от запаха ладана. Взял чистую рубашку и не заметил, что револьвера в шкафу уже нет. Одевшись, открыл дверь спальни. «Мне некогда, нет времени. Говорю тебе, нет времени».

В саду было много клумб в виде подков и геральдических лилий, много роз и кустарника. Живая зеленая ограда окаймляла одноэтажный красноватый дом в флорентийском стиле - с изящными колоннами и гипсовым фризом над портиком. В салонах, по которым он шел этим утром, слабый утренний свет играл на затейливых люстрах, мраморных статуях, бархатных портьерах, высоких парчовых креслах, витринах, золоте кушеток. У боковой двери в одном из салонов он задержался, взявшись за бронзовую ручку, но не открыл и не вошел.

«Это мы приобрели у знакомых, уехавших во Францию. Заплатили пустяк, но реставрация обошлась дорого. Я сказала мужу: предоставь все мне, положись на меня, я знаю, как... »

Толстяк легко и быстро соскочил со стула и отвел его руку, сжимавшую револьвер: выстрела никто не услышал - время было позднее и они были совсем одни. Да, наверное, поэтому выстрела никто не услышал - грохот растворился, осел на синих стенах комнаты. Шеф засмеялся и сказал, что довольно играть в игрушки, в опасные игрушки,- ведь все можно решить очень, просто. «Очень просто»,- подумал он. Пора все решать просто. Надо наконец и спокойно пожить.

- Какого черта меня не оставляют в покое? А?

- Это не так трудно, дорогой побратим. Но зависит от тебя.

- Ну, в чем дело?

Он не пешком шел сюда - его привезли. И хотя машина не выезжала из центра города, шофер порядком укачал его, сворачивая то влево, то вправо, превращая прямоугольную испанскую планировку города в лабиринт неощутимо всасывающих улиц. Все было неощутимым, как скользкая кургузая рука толстяка, который, смеясь, выхватил у него револьвер и снова сел, поблескивая глазками, грузный, потный.

- Скоро мы возьмем свое. Понял? Всегда дружи с матерыми волками, будешь с ними заодно - никто тебя не сожрет. Давай выпьем.

Они чокнулись, и толстяк сказал, что мир делится на заправил и мозгляков и что пришло время выбирать. Затем прибавил, что было бы жаль, если бы депутат - то есть он - не сделал бы вовремя правильного выбора. Ведь, по сути дела, все его дружки - смелые, хорошие люди и всем предоставляется возможность выбирать, но вот беда - не все оказываются такими сообразительными, как депутат. Втемяшилось некоторым, что им сам черт не брат, за оружие схватились. А ведь так легко пересесть с одного стула на другой, если не хочешь нажить неприятности и оказаться в дураках. Да сам он едва ли сейчас впервые сменил кожу. Как он прожил последние пятнадцать лет, а? Его завораживал голос, скользкий, по-змеиному шипящий голос, который выдавливался из прокуренной и проспиртованной глотки:-Или не так?