Джозеф О'Коннор - Ковбои и индейцы

Когда она кончила, то глухо застонала, словно в предсмертной агонии. Когда кончил Эдди, он вцепился пальцами в простыню, чувствуя себя более одиноким, чем когда-либо в жизни.

Они провалялись в постели весь день. Даже проснувшись вечером, не встали, просто лежали молча, ни слова не говоря друг другу, а в окно лился серый меркнущий свет, и в комнате пахло потом — терпкий запах, чем-то похожий на запах свежескошенной травы в летний день. За окном сгустились облака, и вскоре единственным светлым пятном в комнате остался прямоугольник теплого желтого света на ковре и кучке брошенного нижнего белья…

Номер был совсем маленький, но с голубой ванной комнаткой и балконом, откуда открывался вид на серые и зеленые крыши Кингз-Кросса и стройные небоскребы Сити вдали. Обзору мешал вокзал Сент-Панкрас, песчаниковая викторианская громада. От этого здания прямо-таки разило мощью. «Имел я тебя, приятель», — как бы говорило оно проезжающим автомобилям и легионам красных и желтых кранов, грозно возвышавшихся над улицами.

Эдди немного постоял у окна, но городской пейзаж не вызвал у него никаких эмоций. Он столько раз видел все это по телевизору и в кино, что казалось, жил здесь всегда. Ничего будоражащего воображение. Ничего нового — кроме, пожалуй, свежести, разлившейся в воздухе, когда грянул гром и на город хлынул дождь, а внизу на улице раскрылось множество зонтов. Сперва Эдди решил, что белая вспышка — это молния, но, обернувшись, увидел возле кровати Марион с его фотоаппаратом в руках и сияющей улыбкой на губах.

Она завернулась в полотенце, мокрые спутанные волосы разметались по плечам. Он заметил длинные ногти у нее на ногах. А руки у нее зябко дрожали, когда она переводила кадр.

По-прежнему не обращая на Эдди ни малейшего внимания, она села за туалетный столик и принялась листать найденный в одном из ящиков иллюстрированный журнал, тихонько напевая себе под нос. Интересно, подумал Эдди, что будет дальше. Он сидел на подоконнике, курил сигарету и наблюдал за Марион. Ему хотелось подойти к ней, вновь коснуться ее хрупких плеч, покрытых гусиной кожей, обнять и крепко прижать к себе. Но почему-то он не сделал этого.

Внезапно Марион хлопнула в ладоши и громко рассмеялась счастливым детским смехом, отчего сердце у Эдди на миг замерло.

— Здорово! — объявила она, вытащила из сумочки маникюрные ножницы и медленно, осторожно принялась вырезать из заголовка статьи о телеканале буквы «Эй-би-си», от усердия высунув кончик языка.

— Ну как? — Она подняла вверх вырезанные буквы.

— Очень мило, — растерянно ответил Эдди.

Девушка оторвала кусочек скотча и аккуратно прилепила большие черные буквы к стене над кроватью, бережно разглаживая бумагу кончиками пальцев. Потом отступила на шаг, любуясь результатом, снова взяла Эддину камеру и сфотографировала стену. На этот раз вспышка ослепила его, он потер глаза.

— Мне просто нравится алфавит. — Марион пожала плечами. — Сама не знаю почему.

— Chacun à son goût, — вполне искренне заметил Эдди и поспешно перевел: — Это означает: у каждого свои заскоки. Делай, что нравится.

— Чего сразу-то так не сказал? — осведомилась она, и Эдди не нашелся с ответом.

На улице было шумно, гремела музыка; к ночи стало еще хуже. Шум — вот что в Лондоне было другим. Такой какофонии в Дублине никогда не услышишь — множество голосов, грубых, соблазнительных, зазывных, чужих. А в гостинице стены до того тонкие, что можно слышать возгласы, кашель и шум воды в соседних номерах.

— Зачем ты сюда приехала? — спросил Эдди, пока Марион наносила на лицо боевую раскраску.

— А ты зачем? — в свою очередь спросила она, вешая в шкаф голубое платье.

— Работу ищу, — сказал он. — Знаешь, как это бывает…

— И я тоже, — откликнулась она, — приехала сестру проведать и, может, подыскать работу. — Она рассмеялась и вздохнула. — Господи Иисусе, зачем еще человеку сюда приезжать?

— Не знаю, — ответил Эдди. — Разные бывают причины.

— Да брось ты! — Внимательно глядя в зеркало, она подкрасила губы. — У меня, например, причины как у всех, я ничем от других не отличаюсь.

— Я бы так не сказал.

— Ну, ты бы, может, и не сказал, но придется тебе поверить мне на слово. — К его досаде, это «ты» она произнесла так, будто знала Эдди как облупленного. — Нет, во мне нет ничего особенного.

— Расскажи о себе, — попросил он с утрированным калифорнийским акцентом и тотчас смутился.

— Что ты хочешь знать? — Она провела руками по груди.

— Да не знаю… ну, о твоей семье. Об отце. Чем твой отец зарабатывает на жизнь?

Вопрос прозвучал слишком прямолинейно, но Эдди не заметил и взял в руки гитару.

— Он набивает колбасы. — Марион взглянула на него. — А что?

— Не может быть! — Эдди извлек из струн печальный аккорд. — Ты меня разыгрываешь.

Улыбка смягчила нахмуренное лицо Марион.

— Вовсе нет, — порозовев, сказала она. — Он мастер на колбасной фабрике.

— Вот как. Ну что ж, кто-то ведь должен этим заниматься.

— Да. Он тоже все время так говорит.

— Что правда, то правда. — Эдди пожал плечами. — Всем кто-то должен заниматься.

В этот вечер они пошли ужинать в мексиканский ресторан под названием «Помни Аламо». Куртки они повесили на гигантский пластмассовый кактус прямо посреди зала. Ресторан был из тех, где меню слишком большого формата и напечатано на пластике, из динамиков звучит Барри Манилоу в исполнении Ричарда Клайдермана, а официантка называет вам свое имя, даже если вы не хотите его знать. Эдди обратил внимание, что Марион говорит официантке «пожалуйста», «благодарю вас» и «простите», и ему стало совестно, так как сам он до этого не додумался. Вдобавок он чувствовал, что делает она это подчеркнуто, в пику ему. Марион заказала гренки и мясо с соусом чили и выпила целый кувшин пива. Эдди ограничился пирогом с перцем и стаканом воды со льдом: с желудком у него все еще было неладно. Он скорчился на стуле, опасаясь испортить воздух.

Марион была из Баллибраккена, приморского городка в Донеголе, о котором Эдди никогда не слыхал. По ее словам, это тихое местечко, где никогда ничего не происходит. Из тех городков, где уличные фонари начинают мигать, стоит включить электрическую зубную щетку. Один триместр она занималась в колледже политическими науками, но потом была вынуждена вернуться домой, потому что с отцом произошел на фабрике несчастный случай и матери требовалась помощь по дому.

— Господи, — сказал Эдди, — что же он себе повредил?

— Нос, — беспечно отозвалась Марион. — У моего отца нет носа.

— А как же он тогда нюхает? — поинтересовался Эдди.

— Бородатая шутка, — заметила Марион и предложила сменить тему.

У нее было восемь братьев и три сестры. Настоящая ирландская семья, сказала она, самая что ни на есть типичная: парни даже тарелку вымыть не сумеют, а девчонок сызмала учат гладить.