Патрик Рамбо - Шел снег

В бесконечных коридорах Кремля караульные дежурили около каждой двери. Назвать это дежурством было бы, разумеется, преувеличением. Гренадеры в меховых плащах сменили поясные ремни с подсумками на шали из кашемира, а кивера из медвежьего меха на забавные калмыцкие шапки. Менее пьяные держались за стены; другие, сидя на полу, длинными деревянными ложками вычерпывали из хрустальных банок экзотические варенья, от которых потом жутко хотелось пить. И все продолжали наливаться водкой. Брошенное оружие валялось среди пустых бутылок и банок.

Себастьян перестал обращать внимание на этот ежедневный спектакль. Когда он направлялся в столовую для административного персонала, ему повстречалась группа русских в штатском с повязками на рукавах и бело-красными бантами: делались попытки наладить жизнь, император восстановил городское самоуправление, распределил должности среди купцов и обывателей, отказавшихся бежать с Ростопчиным.

Адъютанты, офицеры, врачи и кассиры встречались во время обеда в огромном, обитом красным бархатом зале, центральная колонна которого удерживала своды и делила зал на четыре части.

— Господин секретарь!

За столом перед дымящимся блюдом сидел Анри Бейль и подавал Себастьяну знаки, приглашая присоединиться.

— Я вам держал место.

— Что вы едите?

— Фрикасе.

— Из чего?

— Похоже, из кролика…

— Скорее из кошатины.

— Не так уж и плохо, с приправами да со стаканом малаги.

Себастьян взял себе фасоли, но от фрикасе отказался. Молодые люди принялись обсуждать достоинства «Писем к сыну» Честерфилда — книги, украденной в одном из московских особняков, — затем обменялись мнениями по поводу итальянской живописи, историю которой, как признался Бейль, он писал. Они поспорили о Каналетто.

— Я знаю, господин секретарь, почему вам нравится Каналетто. Его венецианские пейзажи похожи на театральные декорации. Кстати, в молодости он вместе с отцом и братом писал декорации, рисовал балюстрады, изумительные перспективы. Что же касается его полотен, мне они представляются чопорными.

— Чопорными? Господин Бейль! В них совершенство…

— Неужто?

Себастьян замолчал, устремив взгляд на группу людей, вошедших в зал в сопровождении префекта императорского дворца Боссе.

— Похоже, что эти штатские привлекли ваше внимание.

— Я с ними немного знаком.

— Что они делают в этих стенах?

— Это труппа французского театра. Они играли в Москве.

— Какие девушки! Недурно, my dear. А вы не попытали счастья, коль так сильно любите театр, и любовь эта проявляется даже в вашем отношении к картинам Каналетто?

— Ну, нет, господин Бейль, я оставляю эту возможность вам.

— Благодарю вас! У меня много знакомых этого круга, к тому же, на днях я отбываю в Смоленск для пополнения запасов продовольствия. А затем — в Данциг.

— Завидую вам. К чему задерживаться в Москве?

— Меня замучили приступы зубной боли, которые начинаются в любое время, особенно ночью. Из-за этого я плохо сплю, меня лихорадит…

— Но зато аппетит отменный! — засмеявшись, заметил Себастьян, сам не зная, кому был адресован его смех: то ли другу Бейлю, то ли нашедшейся труппе.

Закончив обед, они вместе встали из-за стола. Артисты сидели недалеко от выхода, но Себастьян принял отрешенный вид и притворился, что не видит их.

— Господин Себастьян!

Его окликнула Орнелла, и он уже не мог уйти тайком.

— Скрытник, — шепнул ему на ухо друг. — Оставляю вас пощебетать, на сей раз это я завидую вам.

Себастьян сдержал дыхание, с наигранным удивлением подошел к столу и, улыбаясь, присел на стул. Он вынужден был выслушать рассказ Авроры об их злоключениях, о разграблении дома, в котором они остановились; о том, как спасались от пожара, мучались от жажды; как Неаполитанский король случайно спас их и приютил в своем штабе во дворце Разумовского. Себастьян с нарочито рассеянным видом наблюдал за Орнеллой. Она распустила свои черные волнистые волосы, которые падали на плечи и рассыпались по ее атласному платью. Когда девушка в свою очередь тоже стала что-то рассказывать, он обратил внимание, что она чуточку сюсюкает, но это только придавало ей особый шарм.

— Неаполитанский король, господин Себастьян, обожает театр, и он ведет себя в жизни, как на сцене.

— У него одежда с золотым шитьем, — подхватила рыжеволосая Катрин, — серьги с бриллиантами. В одном фургоне у него духи и крема, в другом — гардероб…

Актер-трагик Виалату, облаченный в мундир неаполитанца, не удержался и, перебив коллег, стал пародировать Мюрата.

— Он нам сказал, — Виалату прокашлялся и заговорил, подражая южному акценту короля, — в моем неапольском дворце для меня одного ставили репертуар Тальма, и я сам декламировал Сида и Танкреда…

— Тогда почему вы вернулись в Кремль? — прервал его Себастьян.

— Император потребовал, чтобы в Москве была восстановлена культурная жизнь. Он собирается выписать оперных певцов, известных музыкантов и, поскольку под рукой имеется драматический театр, попросил актеров сыграть репертуар, чтобы развлечь военных.

— Что вы собираетесь играть?

— «Игру любви и случая», господин Себастьян.

— Приду поддержать вас. Вижу вас в роли Сильвии, а вашу подругу — в роли субретки.

— А потом мы сыграем «Сида», — сказал герой-любовник, — и «Заира» и еще «Женитьбу Фигаро»…

Префект Боссе предложил им настоящий зал в особняке Позднякова, в котором не хватало лишь люстр. В их распоряжении было три дня, чтобы подготовить костюмы. Сюда же они пришли, чтобы отобрать все необходимое для спектакля. Военная администрация свезла в ивановскую церковь Кремля всевозможные ткани, занавесы, бархат, золотые галуны: все, из них можно сделать декорации и пошить костюмы.

Себастьяну было пора возвращаться в бюро. Когда он ушел, Орнелла и Катрин, забавляясь, стали читать выдержки из Марию, которые, как им казалось, подходили к случаю:

— Красавцы по своей природе самодовольны, заметить я успела, — говорила Орнелла за Сильвию.

— О! Вина лишь, что самодовольны, но нет вины в их красоте, — отвечала Катрин за Лизетту.

Виалату, уткнувшись носом в тарелку с царскими вензелями, с жадностью уминал фрикасе из кошатины и трижды наполнял им тарелку.

Отряд драгун сопровождал несколько двуколок, на которых были уложены зашитые в полотняные мешки тела монашек. Из-за густого тумана холодное октябрьское утро было настолько мрачным, что драгуны были похожи на тени. Капитан д’Эрбини вел их на кладбище. Ему не хотелось, чтобы Анисья лежала вместе с другими сестрами; он завернул ее в саван из индийского шелка и вез перед собой на лошади. Он был так же бледен, как и послушница. Печаль прорезала новые морщины на его обветренном лице. Откуда взялся яд? Кто его принес, кто подсыпал? Как? Религия запрещает самоубийство, выходит, это убийство? В Москве время от времени появлялись казаки, которые рыскали вокруг; они проводили разведку и убивали одиноких французов. Но яд — не их оружие. На них это не похоже. К тому же, они не смогли бы пробраться в монастырь и, тем более, в келью матери-настоятельницы. Д’Эрбини не мог разобраться во всем этом. Неужели нет объяснения? Тем хуже. Он ограничится фактом. Привыкший к смерти и убивавший сам, капитан страдал из-за жестокой смерти этой русской девушки, о которой ничего толком не знал. Он собирался увезти ее с собой в Нормандию, потому как рано или поздно им придется уйти из этого мерзкого города. Он научил бы ее французскому языку и относился бы как к дочери, да, да, как к своей дочери. Она была бы рядом с ним в его тихой старости…