Сергей Алексеев - Узел: повести и рассказы

— Иде-е-ет!

Все разом замерли. Веники-бороды, бороды средней величины, бороденки под татарского хана вскинулись вверх. Молчали полуоткрытые рты, не моргали напряженные глаза.

Далеко и чуть слышно рокотал вертолет. Он шел, низко опустив нос к земле, и блестящий хвостовой винт походил на серебряное блюдо. Тяжело замахал крыльями и отлетел в сторону старый коршун. Хлопающий звук нарастал, и на площадке поднялась суматоха: прыгали, орали, хватали вещи. Когда «МИ-4» уселся на бревенчатый настил, люди бросились к машине, под напор воздушной струи, раздувающей щеки. Кто-то упал, с Боба сорвало фуражку, и он, бросив рюкзак, кинулся догонять ее по полю. Гул вертолета приятно давил на уши, и перекричать его, не сорвав голоса, было невозможно.

В вертолете Боб, убежденный, что наличие его головного убора позволяет ему быть с авиацией на «ты», забрался в кабину и закричал:

— Давай, командир, крути!

Машина круто набирала высоту.

В Красноярске веселым пассажирам вдруг стало одиноко и тяжело. Кое-кто, получив деньги, откололся. Осталось четверо, так и брели вчерашние таежники вчетвером. Карманы брезентовых штанов отдувались от заработанных тысяч. Шура Михайлов поглаживал живот, предлагал:

— А если нам в пельменную заскочить? Потом бы и Боба проводили…

Но Боб решительно отказался.

— Мне в военторг надо. Ремешок к фуражке купить.

— Пошли, — бросил Мыльников, — не ломайся.

— Мне все равно, мне один черт, — поспешил согласиться Сотников. — Я все равно не пью.

В пельменной «врезали», закусили липкими машинными пельменями. Припек долго колебался, нюхал водку, пробовал на язык, чмокал, но потом залпом хватил стакан. Сидели тихо, озирались и жевали аккуратно синеватые куски теста, но только поначалу. После второй почувствовали себя свободнее и разговорились.

— Вы смотрите, чем нас кормят? — снимая пробу со второй тройной порции, сказал Шура мужикам. — Это разве пельмени? Ракушки! Тесто вареное. Но написано-то — пельмени! Значит, надо приписать: пельмени без мяса… А потом высчитывают как за с мясом, а они без него! Ничего что-то я не пойму…

Рассуждая, Шура не забывал работать ложкой.

— Едем со мной, — предложил Боб. — У меня мать пельмени готовит такие! Пузо лопнет!

— Не сманивай, — сказал Шура. — Это преступление, я еще с собственной женой не целовался.

— Она, поди, за другого выскочила, — предположил Сема и выразил желание ближе познакомиться с творцами пельменей. Неуклюже выбрался из-за стола и бочком двинулся к стойке.

— Ну привет! — сказал Шура. — Жди, выскочит она! Помри, так она и в земле будет ждать. Ну кому нужна моя жена?

Боб, которому семья казалась святыней, заспорил:

— Ты брось. Жену надо ценить. Вот если я когда женюсь, то буду ее бере-ечъ! Мухе не дам сесть, — и он на самом деле согнал муху с разваренного пельменя.

Семы некоторое время не было, и сам процесс знакомства для сидящих за столом остался неизвестен. Но Сема скоро вернулся и не один — с двумя «Экстрами».

Потом Шура кричал, что он брат самого хоккеиста Михайлова, и пытался показать, как надо забивать шайбы, метая ногой чайные стаканы в широкий оконный проем, но мазал, и «шайбы» уходили к недовольным зрителям. Потом показывал силовые приемы какому-то канадского вида мужчине. Сема пусть странно, но все же познакомился с раздатчицей — облил ее пельменным бульоном, а Сотников поднялся на стол, встал в позу Маяковского и пламенно начал читать: «Мы работаем как лошади-и-и. Наши жнл-лы как струн-на…»

Вконец опьяневший Боб тянул те же строки нараспев и никак не мог сосчитать, сколько же сейчас лет Анютке…

Утром Боб сидел в непонятном месте и у него настойчиво спрашивали фамилию. Он же, как назло, не мог ее вспомнить, потому что в затылке стреляло, и Бобу от выстрелов становилось дурно. Наконец он с трудом различил перед собой обыкновенного милиционера.

— И кем ты работаешь? — спросил милиционер.

— Кайлографом, — тускло отозвался Боб.

— Непонятно. Что за профессия?

— Есть такая, м… м… нелегальная, — нашел слово он.

— Так. Ясно, — хитро оказал милиционер. — А теперь поясни, где ты взял эти деньги? — и выложил перед Бобом кучу полусотенных, десяток, пятерок.

— Деньги? — постарался вспомнить Боб. — Не знаю… А! Это мои деньги. Я их заработал в тайге. Отдыхать еду. Прилетел недавно. Скоро улечу… потом опять прилечу…

— Хватит болтать, летчик, — оборвал его милиционер. — По делу отвечай, а то как раз улетишь в одно место…

— Ну правда, мои! — Боб пришел в себя окончательно. — А в чем дело? Я, может быть, общественный порядок нарушил? Не мог нарушить. Пьяный был, не отпираюсь, а порядка не нарушал. Не! Закон.

Милиционер отлучился звонить в кассу, где Боб получал вчера деньги, а обескураженный отдыхающий сидел на привинченном табурете, скреб макушку и горестно размышлял: «Как это я сюда попал? Где ж мужики подевались? А! Наверное, в других камерах сидят. Стоп. А вдруг я и правда порядок нарушил? Может, я женщину какую обидел?.. Ох! Хоть кого, но только не женщину!»

Вернулся милиционер и сказал, что с деньгами разобрались, но Бобу все равно полагается десять суток.

— За что?! — изумился он. Милиционер загибал пальцы и считал:

— Кричал в пельменной и выражался нецензурно в адрес города Красноярска…

— И за это — десять суток! — опешил Боб.

— Потом грозился взорвать все торговые точки и вообще весь город, — продолжал милиционер. — Затем говорил, что утопишь в бадье с водкой директора винзавода. Было?

— Не помню. А вообще бы утопил… — сказал Боб и потрогал ноющий затылок.

— Вот видишь, говорил, значит. А еще спрашиваешь — за что, — заключил милиционер и добавил: — жаль, что твои товарищи убежали…

Теперь Боба каждое утро выводили подметать широкие красноярские тротуары. Он со своей участью смирился и даже торжествовал: так и денежки целыми останутся. Все равно пропил бы или украли.

Однажды к Бобу подошел тот самый милиционер и спросил, как он поживает.

— А хорошо! — довольно улыбнулся Боб. — Трудовое воспитание, знаю-знаю. Вот кормят плохо, овсянка…

— Ты же привычный, — сказал милиционер. — Стерпишь. А торговые точки не собираешься больше взрывать?

— Не! Больше не хочу, — заулыбался Боб.

— А я бы взорвал, — серьезно сказал милиционер и ушел.

Срок подходил к концу, и хорошее настроение у Боба росло. Его отпустили в магазин, где он купил себе пару костюмов, пальто, в общем, оделся с ног до головы. И если бы не стрижка «под нуль», обязательная для суточников, Боб выглядел бы прилично. А так сшибал на только что освободившегося заключенного. В последний день к Борису снова подошел тот милиционер и протянул ему золотой ремешок от своей парадной фуражки.